Стремление к счастью




Стремление к счастью

 

Занимаясь самим собой, человек

только в очень редких случаях, и

отнюдь не с пользой для себя и для

других, удовлетворяет свое стремление

к счастью.

Ф.  Энгельс

 

Счастья не ищут, только вкладывают

счастье в то, что ищут.

Д. Пародии

 

«Желаем ли мы жизни ради наслаждения или же ради жизни желаем наслаждения?» - спрашивал Аристотель в последней книге «Этики к Никомаху». Он поставил вопрос, но воздержался от ответа. На него ответили другие мыслители. Мнения разделились, но большинство составляли, пожалуй, те, кто утверждал, что жизнь мы ценим ради удовольствия, которое в ней познаем. Они считали, что, в сущности, все, что мы сколько-нибудь ценим, мы ценим из-за удовольствия, и только одно удовольствие ценим ради него самого, его одно мы действительно жаждем, к нему одному стремимся.

 

Этот взгляд известен под названием «гедонизм», а точнее - «психологический гедонизм», в отличие от этического. Этический гедонизм, о котором речь пойдет позже, утверждает: удовольствие является единственной ценностью, которая стоит того, чтобы к ней стремиться и беспокоиться о ней. Психологический гедонизм говорит, что удовольствие - вот единственное, что мы ценим, к чему стремимся и о чем беспокоимся. Он подтверждает психологический факт, не вникая в то, является ли он таким, каким должен быть и каким мы хотели бы его видеть; он фиксирует, что мы ценим, не принимая во внимание совершенно иной вопрос, является ли то, что мы ценим, действительно ценным. Психологический гедонизм называют «пангедонизмом», всеобщим гедонизмом, ибо, согласно ему, все человеческие стремления - как те, которые мы одобряем, так и те, которые осуждаем,- направлены на получение удовольствия, других нет.

 

Психологический гедонизм имеет долгую историю. Его появление как оформившегося взгляда вызвало сенсацию прежде всего тем, что всю неизмеримую разнородность желаний и стремлений ему удалось свести к одной ясной формуле, показать простой механизм психики. Он был известен уже в древности, но еще большую известность приобрел в новое время. Психологический гедонизм традиционно был связан с эмпиризмом и, как и он, пользовался особым признанием в XVIII и XIX вв.

 

Одни из его сторонников, как, например, Г. Спенсер, считали удовольствие «необходимой формой моральной интуиции», подобно тому, как пространство является неизбежной формой интеллектуальной интуиции. Они утверждали, что люди не могут не желать удовольствия и оценивать вещи иначе, чем через удовольствие, которое они им приносят. Другие, как, например, Иеремия Бентам или Дж. и Дж. Ст. Милль, не разделяли мнения о необходимости этих желаний и просто утверждали как факт, что все и всегда желают удовольствия, и только его.

 

Эта доктрина, которой придерживались прежде всего эмпирики, люди эпохи Просвещения, провозглашалась также и религиозными мыслителями, и, пожалуй, именно они открыли ее в новое время1. В XVII в., задолго до эпохи Просвещения и расцвета эмпиризма, психологический гедонизм относился к догматам теологии янсенистов. Б. Паскаль говорил, что человек родился для удовольствия, он сам это чувствует, и иного довода не требуется. «Все люди,- писал он, - стремятся к счастью - из этого правила нет исключений; способы у них разные, но цель одна... Счастье - побудительный мотив любых поступков любого человека...». Подобным образом рассуждали и другие религиозные мыслители XVII в., как, например, Н. Мальбранш: «Определенно, что все люди, равно как справедливые, так и несправедливые, жаждут удовольствия... и что это единственный стимул, который побуждает их делать все то, что они делают. Если иногда отрекаются от удовольствия, то только для того, чтобы тем самым получить его еще больше или чтобы избежать страдания».

 

Позднее в религиозных учениях взяли верх иные психологические взгляды; в то же время гедонистическая теория укрепилась в светской мысли. И немного найдется теорий, столь же характерных для Просвещения, как эта. Во Франции, главном центре Просвещения, ее единодушно провозглашали все ведущие мыслители, начиная от П. Бейля и Фонтенеля и кончая энциклопедистами и материалистами. Большая французская энциклопедия писала: «Всех людей объединяет желание быть счастливыми. Природа сделала для нас всех закон из нашего собственного счастья. Что-либо не являющееся счастьем нам чуждо, оно одно имеет явную власть над нашим сердцем». Желание счастья - единственный двигатель всех поступков, утверждал Гольбах в «Системе природы», а Гельвеций писал, что удовольствие является двигателем земли. Ламетри же с воодушевлением повторял слова Монтеня, что все мнения мира сходятся на том, что наша цель - удовольствие.

 

В Англии, другом центре Просвещения, пангедонизм имел не меньшее признание. Его сторонниками были Д. Гартли, Дж. Пристли, Такер. Но там он нашел себе и противников: Шефтсбери и И. Батлер активно боролись против такого понимания человеческой природы, за ними пошел Ф. Хатчесон, а Д. Юм и А. Смит также не солидаризировались с гедонизмом. Однако в Англии он продержался дольше, чем где-либо. Самые выдающиеся представители гедонизма выступили собственно на границе XVIII и XIX вв., а именно Иеремия Бентам, и в течение XIX в. Г. Спенсер, Дж. и Дж. Ст. Милль и А. Бэн.

 

Психологический гедонизм имеет много разновидностей.

 

1. В первой, и самой радикальной, форме он звучит так: что бы мы ни делали, мы делаем это для того, чтобы получить удовольствие и избежать неприятности; удовольствие является единственной целью всех наших действий. Что бы мы ни делали, мы делаем с мыслью об удовольствии, которое не могло бы быть для нас целью, если бы мы о нем не думали.

 

Однако наблюдение не подтверждает психологического гедонизма в такой радикальной формулировке. Многие наши действия не сопровождаются мыслью об ожидаемом удовольствии. Прежде всего действия рефлекторные. Мы выполняем их в жизни в огромном количестве и без мысли об удовольствии. Кто морщит брови ради удовольствия их морщить? - справедливо спрашивал У. Джемс, или кто краснеет ради удовольствия покраснеть? Мы дышим потому, что в нашем организме действует физиологический раздражитель, в нашей крови не хватает кислорода, а не потому, что хотим через дыхание доставить себе удовольствие или предотвратить неприятное.

 

С действиями автоматически повторяющимися происходит нечто подобное. Ежедневное одевание и раздевание, дорога на работу и возвращение домой, различная деятельность при выполнении профессиональных обязанностей не связаны, как правило, с мыслью об удовольствиях и неприятностях. Как люди не дышат для удовольствия, так, в основном, и не ходят на работу ради удовольствия.

 

Действия рефлекторные и автоматические мы, как правило, выполняем, не думая об удовольствии, а в общем, и без удовольствия. Однако когда имеются затруднения, когда кто-то, например, не может писать из-за усталости, то он переживает неприятность; когда же затруднения проходят, человек получает удовольствие. Когда затруднения в рефлекторных или привычных действиях надоедают нам, мы действительно думаем об удовольствии, которое принесет облегчение, и, руководимые этой мыслью, стараемся это облегчение получить. В такой момент мысль об удовольствии действительно становится мотивом деятельности, что, однако, не означает, что оно всегда было мотивом наших действий.

 

2. Рефлекторные и привычные, автоматические действия не имеют своей целью удовольствие, но они и вообще не имеют никакой осознанной дели. Гедонизм может их, таким образом, не учитывать, он только должен иначе сформулировать свой тезис, исключить из него автоматические действия и ограничить его осмысленными поступками, желаниями и стремлениями. Тогда возникает вторая разновидность психологического гедонизма, утверждающая, что если мы имеем в наших действиях цель, то ею является собственное удовольствие;

 

если мы к чему-то стремимся, то только ради удовольствия. Одним словом, мы стремимся исключительно к удовольствию, желаем исключительно удовольствия. Оно - единственный предмет наших желаний, стремлений, наших продуманных действий.

 

Однако и этот тезис не является правильным. Ибо мы желаем еще и чего-то другого, стремимся к нему, а к удовольствию стремимся не всегда. Если кто-то стремится к удовольствию, то это значит, что цель такого поведения - увеличение удовольствий. «Но чтобы оно могло быть целью поведения,- пишет К. Твардовский,- необходимо в момент, когда принимается решение так поступить, его продумать. Ведь то, чего сам не осознаешь, о чем не думаешь, не может быть целью поведения. Поэтому действительно ли каждый человек всегда в момент принятия решения уясняет себе собственное удовольствие, думает о нем?»

 

В момент, когда мы что-то решаем, мы думаем преимущественно о чем-то другом, а не об удовольствии. Мы желаем в жизни многого и в минуту решения думаем об этом, а не обязательно об удовольствиях, которые мы от этого получим. Один раз у нас возникает желание прогуляться, другой раз побеседовать; разумеется, мы хотим приятной прогулки и приятной беседы, но не только удовольствия. Можно любить деревню или горы, но в данный момент этого не чувствовать, поскольку сознание занято чем-то другим; точно так же можно любить удовольствия и желать их, но не всегда о них думать. Если мы желаем удовольствия, то большей частью не удовольствия вообще, но определенного удовольствия. Если же мы желаем не удовольствия, а определенного удовольствия, как говорил Б. Рассел, то это означает, что мы желаем еще чего-то другого, помимо удовольствия.

 

Среди наших представлений имеются такие, которые увлекают нас, вызывают желания и стремления. Чувство удовольствия действительно обладает таким свойством. Однако многие представления также им обладают. Это та истина, говорит У. Джемс, с которой должен считаться каждый, кто хочет эмпирически «осмыслить» человеческие желания, а не искать иллюзорных упрощений ценой половины фактов. Представления об удовольствии, как считает Л. Петражицкий, «не имеют по крайней мере монополии» на руководство нашим поведением. Им руководят все наши представления, которые вызывают у нас положительные или отрицательные эмоции. Таким образом, не одно только представление об удовольствии нас привлекает и не одно только представление о неприятном нас отталкивает. Отталкивают нас представления о различных поступках, например об измене, обмане или мошенничестве, а привлекают представления о верности или честности и т.п.

 

3. С этими фактами считается третья по счету разновидность гедонизма. Она признает, что мы желаем не только удовольствия, но чего-то другого, и в то же время утверждает, что когда мы желаем чего-то или стремимся к чему-то, то исключительно ради удовольствия, которое нам это принесет. Мы действительно желаем, чтобы люди были нам верны, но желаем только потому, что это приносит нам удовольствие. Удовольствие, согласно этой разновидности гедонизма, является не единственной, правда, но конечной целью наших желаний и стремлений.

 

Однако и против этого тезиса говорит наблюдение. Разумеется, никто не будет возражать против того, что бывают случаи, когда мы желаем чего-либо и стараемся получить это потому, что ожидаем удовольствия. Но бывают и другие случаи. Когда ученый изучает какие-то явления, то будет попросту извращением фактов, как пишет Причард2, утверждать, что им руководит единственно желание получить удовольствие от их изучения, ибо им руководит также желание изучить эти явления.

 

Бывают даже случаи, когда мы что-то делаем не только не ради удовольствия, но вопреки ему, например, когда мы беремся за что-то «по обязанности». В этом смысле обычно противопоставляется деятельность, выполняемая ради удовольствия, деятельности, выполняемой по обязанности.

 

Гедонизм отвечает на это следующим образом: если кто-то выполняет свои обязанности, то выполняет их либо для удовольствия, либо для избежания неприятности. А именно ради того удовольствия, которое дает удовлетворение собой или похвала со стороны других; либо для избежания той неприятности, которую пришлось бы пережить из-за укоров совести или презрения людей. Даже самоотверженность и геройство (самопожертвование матери ради больного ребенка или солдата во имя родины) при необходимости можно, согласно утверждениям гедонистов, объяснить таким образом.

 

Предположим, что так действительно и есть, что люди жертвуют только ради того, чтобы избежать неприятностей. Но почему им грозит неприятность? Потому что люди желают чего-либо так сильно, что будут страдать, если этого не достигнут; желают так сильно, что ради достижения готовы даже на жертвы. Желают того, во имя чего жертвуют: солдат - победы, мать - здоровья ребенка.

 

Впрочем, не нужно для развенчания этой формы психологического гедонизма прибегать к столь высоким примерам, нет необходимости обращаться к предметам столь возвышенным, как геройство и жертвенность. Ибо то же самое повторяется и в менее значительных делах. Кто свои повседневные обязанности выполняет из-за опасения возможных укоров совести или критики со стороны других, тот, видимо, беспокоится о спокойной совести и о мнении людей. Игры и празднества, спектакли и посещение кафе доставляют удовольствие только тем, кто это любит. Я люблю с кем-то общаться, потому что общение с ним доставляет мне удовольствие, но также общение с кем-то доставляет мне удовольствие, потому что я люблю с ним общаться.

 

4. Еще одна разновидность психологического гедонизма признает, что желание и стремление к удовольствию не являются единственным желанием и стремлением людей; в то же время утверждается, что оно самое сильное и поэтому преобладает в каждом решении. Так, в частности, понимал гедонизм Иеремия Бентам: согласно ему, человек в своей деятельности всегда выбирает тот путь, который в данный момент обещает дать максимум удовольствия.

 

Однако и эта поправка не спасает гедонизма. Если имеются решения, принимаемые без мысли об удовольствии, то удовольствие не является их самой главной целью, ибо вообще не является их целью. Допустим даже, что когда человек выбирает свой путь спокойно и трезво, то выбирает тот, который обещает больше удовольствия. Но дело в том, что не всегда он выбирает его спокойно и трезво; нередко он делает выбор в состоянии аффекта, не задумываясь над тем, даст ли выбранный путь максимум удовольствия. Так происходит, как правильно отмечает С. Бжозовский, во всех взрывных ситуациях, когда накопившиеся силы вырываются наружу. А также в ситуациях, когда нет времени задуматься и рассчитать: командир, ведущий людей в атаку, просто не имеет времени для размышления, что могло бы принести ему максимум удовольствия.

 

Гедонисты часто рассуждают следующим образом: деятельность сознательных существ всегда представляет собой либо поиск удовольствия, либо попытку избежать неприятности. Но эта предпосылка ошибочна: деятельность не всегда бывает поиском удовольствия или уходом от неприятности; существует, например, экспрессивная деятельность, которую мы часто выполняем и которая не является ни тем, ни другим.

 

5. Ввиду таких сомнений гедонизм создал еще одну - пятую разновидность, используя принципы ассоциативной психологии. В этом направлении его разрабатывал прежде всего Джеймс Милль, и, начиная с него, ассоциативная разновидность стала господствующей в гедонизме. Она признает, что люди не всегда действуют с мыслью об удовольствии, что удовольствие не всегда является единственным предметом желаний и стремлений человека. В то же время она утверждает, что удовольствие является первичным предметом. Человек первоначально стремится только к удовольствию, но, убедившись, что лишь определенные предметы приносят ему удовольствие, ассоциирует его с ними и косвенно делает их также предметом желаний и стремлений. Эти ассоциации наследуются, упрочиваются, становятся автоматическими, на их почве возникают желания и стремления. Однако все они имеют вторичный характер. Различные вещи, которые нас привлекают, воздействуют таким образом лишь потому, что связаны с удовольствием» Удовольствие может порой исчезать из нашего сознания, замененное ассоциированными с ним вещами, и тем не менее оно никогда не перестает быть подлинной целью наших желаний и стремлений.

 

В таком понимании психологический гедонизм действительно освобождается от упреков, основанных на наблюдении.

 

Однако сам он также не опирается на наблюдение. Он принципиально изменяет свой характер, перестает твердить о подлинных присущих человеку желаниях, отступает в область «первичных желаний» и выступает теперь уже только как гипотеза, и не самая лучшая. Не только возможна, но, пожалуй, и более естественна другая гипотеза: а именно гипотеза, больше учитывающая первичные влечения, которая просто объясняет опыт и поведение людей. Во всяком случае, влечения ребенка не являются исключительно гедонистическими: ребенок хватает не только пирожное, он хватает все.

Никто не будет отрицать того, что люди жаждут удовольствий, как и того, что для некоторых желаний и стремлений удовольствие является мощным допингом, а неприятность - тормозом. Однако это уже нечто другое, чем психологический пангедонизм. Природа человека действительно имеет свою гедонистическую сторону, но у нее не только одна эта сторона.

 

У пангедонизм а всегда были не только сторонники, но и противники. Больше всего их было в Англии XIX в., где он имел наибольшее число сторонников. Решительно провозглашаемый одними, он вызывал стойкую оппозицию других, в то время как в другие времена и в других странах к вопросам гедонизма относились скорее равнодушно. Среди английских философов XIX в. Я. Макинтош и Макензи, Т. X. Грин и Сиджвик, Ф. Г. Брэдли и Рэшдолл и другие выступили против теории гедонистических стремлений.

 

В ходе дискуссии родился - как реакция против гедонизма - взгляд, согласно которому удовольствие вообще никогда не бывает предметом человеческих желаний. Этот взгляд также претенциозен, как и противоположный ему пангедонизм. Он ссылается на то, что удовольствий нельзя желать, ибо их нельзя вообразить; мы вообще не можем вообразить никаких чувств. Однако этот аргумент, сформулированный Тейлором, мог быть применен в лучшем случае к абстрактному удовольствию; удовольствие в отрыве от его источника действительно очень трудно вообразить. В то же время определенные удовольствия мы великолепно себе представляем. Мы желаем порой чего-то, не думая при этом об удовольствии, но в других случаях желаем попросту удовольствия, которое надеемся получить от желаемого. Вопрос лишь в том, что бывает чаще. Можно сомневаться, что желания удовольствия более часты. «Обычный здоровый человек, - пишет В. Витвицкий,- нечасто желает удовольствия. Такое желание возникает тогда, когда он выбирается в театр или думает над тем, какое заказать мороженое, когда готовит сюрприз для детей или принимает у себя гостей. Это, однако, ничего не меняет».

 

6. Психологический гедонизм принимает еще одну форму: признавая, что удовольствие не является единственной или главной целью наших желаний, он утверждает, что удовольствие, даже не являясь ею, оказывает решающее влияние на наше поведение. Мы поступаем так, как привыкли, а привычное формируется на основе познанных удовольствий. Если какая-то форма поведения привела к неприятности, мы ее избегаем, если же вызвала удовольствие, то повторяем ее.

 

Однако такая теория уже не является собственно гедонизмом. Ибо одно дело утверждать, что удовольствие влияет на поведение, и другое - что оно является целью поведения.

 

Представляется тогда, что утверждения пангедонизма недостаточно обоснованы; что удовольствие не является ни единственной целью наших действий, желаний и стремлений, ни окончательной целью; ни целью, всегда имеющей приоритет, ни первичной целью; что люди стремятся ко многому, так как это многое приносит им удовольствие, но также приносит им удовольствие, потому что они к нему (ко многому.- Прим. ред.) стремятся.

 

Пангедонизм как психологическая теория может опираться только на наблюдения, лишь они определяют его правильность. Однако он обращается иногда к аргументам более общего характера: одни из них - биологические, другие имеют этическое происхождение.

 

А. Он ссылается именно на общий биологический «закон результата». Этот закон гласит, что те наши реакции, которые дают удовлетворительный результат, удерживаются в организме. Гедонизм добавляет: реакции удовлетворительные являются приятными реакциями. И делает вывод: приятные реакции удерживаются в организме и поэтому руководят нашим поведением.

 

Однако этот аргумент

 

1) мог бы относиться к гедонизму в лучшем случае в измененной форме (не то, что удовольствие является целью поведения, а только то, что оно влияет на поведение);

 

2) является аргументом сомнительным, так как «закон результата» по-настоящему правомерен лишь при условии, что удовлетворительный результат не отождествляется с приятным.

 

Результат считается удовлетворительным, когда человек достиг какой-то цели, хотя при этом не получил удовольствия.

 

Б. Гедонизм обращается порой к этическим решениям. Принимая форму этического гедонизма, он рассуждает следующим образом: единственным добром является удовольствие, поэтому, естественно, люди к нему только и стремятся, ибо зачем стремиться к злу или к вещам, оставляющим их равнодушными?

 

Однако

 

1) этический гедонизм - сомнительный тезис;

 

2) даже если бы он был правильным, из него психологический гедонизм не возникает.

 

Оба вида гедонизма между собой логически не связаны. Действительно, человеческие желания не всегда правильны; не всегда самое ценное есть то, что более всего желанно. Моралисты постоянно отмечают эту двойственность. Современные моралисты обычно говорят, что люди заботятся, к сожалению, только об удовольствиях, а тем временем что-то другое гораздо ценнее. То есть они признают правильность психологического гедонизма, но не этического. Древние же моралисты, наоборот, утверждали, что только удовольствие имеет ценность, а люди, к сожалению, стремятся ко многому другому, но не к удовольствию; они больше всего заботятся о богатстве, славе, чести, которые, в сущности, мало дают удовольствия. Это значит, что древние моралисты признавали правильность этического гедонизма и в то же время подвергали сомнению психологический гедонизм.

 

Если психологический гедонизм обладает такими явными недостатками, то естественно спросить, чему он обязан своим распространением? Ответ на этот вопрос будет следующим: он обязан частичному, по крайней мере, смешению понятий.

 

1. Достигнутое удовольствие смешивается порой с задуманным удовольствием. Другими словами, предмет желаний и стремлений смешивается с их результатом. Кто стремится к достижению чего-то, например, хочет добиться положения и ему действительно удается это сделать, тот в результате получает обычно удовольствие. Это, однако, не означает, что он стремился к удовольствию. То, что в связи с каким-то желанием человек получил удовольствие, не означает, что он желал удовольствия.

 

Уже много лет назад Я. Макинтош, выступая против А. Такера, провозгласившего в XVIII в. психологический гедонизм, писал в своей «Диссертации о прогрессе моральной философии»: «До каких ошибок привел его взгляд, будто бы удовольствие, или, как он выражался, удовлетворение, было первичным и единственным предметом желаний и влечений, ибо этот взгляд он смешал с правильным, но совершенно иным взглядом: что достижение каждого предмета желаний и влечений дает в результате удовольствие».

 

Так же четко различал эти два понятия У. Джемс: удовольствия от достижения чего-то (pleasure of achievement) и задуманное удовольствие (pursued pleasure). Нам приятно, когда мы избежали опасности, но в минуту опасности нам ив голову не приходило думать об удовольствии; это удовольствие не было задуманным удовольствием; нечто подобное происходит со многими удовольствиями. Мы получаем удовольствие, когда наше стремление реализуется, но оно не должно быть стремлением к удовольствию. То, что человеку нравится, приносит ему удовольствие, но это не значит, что ему нравится только удовольствие. Люди не ищут счастья, как говорил Д. Пароди2, но свое счастье вкладывают в то, что ищут.

 

В пангедонизме имеет место не только смешение этих двух понятий, но даже переиначивание действительного отношения, существующего между ними. Д. Юм заметил два столетия тому назад, что «удовлетворение желаний вызывает у нас радость, однако перспектива этой нашей радости не есть причина желания, но, наоборот, желание предшествует радости, и без этого желания радость никогда не могла бы возникнуть». Английские философы второй половины XIX в. назвали эту ошибку «хистерон-протерон гедонистической психологии». Указывали на нее также Т. X. Грин, Сиджвик и Рэшдолл. Б. Рассел образно заметил, что гедонизм поступает как возница, который ставит воз впереди лошади. Эта особенность была подмечена значительно раньше. «Не потому, - писал Сенека в «De vita beata»,- мы любим добродетель, что она дает нам удовольствие, но, наоборот, потому дает она нам удовольствие, что мы имеем к ней любовь».

 

2. Удовольствие действительно влияет на поведение, но редко это удовольствие продуманное, ожидаемое. Скорее это актуальное удовольствие, уже познанное, Думая о путешествии в Италию, мы получаем удовольствие, и это удовольствие побуждает к стараниям о поездке. Однако это удовольствие уже познанное, а не то, к которому мы стремимся и которое хотим получить в будущем. Оно является причиной наших стараний, но не их целью, causa efficiens наших действий, но не их causa finalis, как можно было бы сказать, используя старые аристотелевско-схоластические выражения.

 

Психологический гедонизм пользуется смешением этих двух понятий: смешивает приятную мысль и мысль о приятном, «the pleasurable thought» и «the thought of pleasure», как это сформулировал Брэдли. Из верного наблюдения, что к действиям нас побуждают «приятные мысли», он выводит неверное заключение, что к действиям нас побуждает только «мысль об удовольствии». Мысль о путешествии в Италию является мыслью (для многих) приятной, но она не является мыслью об удовольствии.

 

Американский психолог Троланд точно определил три вида психологического гедонизма.

 

А. Гедонизм, относящийся к настоящему (hedonism of the present); он предполагает, что удовольствия и неприятности данного момента непосредственно регулируют действия человека. А именно побуждают его к действиям, сохраняющим удовольствие и прекращающим неприятности. Б. Гедонизм, относящийся к прошлому (hedonism of the past);

 

он выражает взгляд, что опыт минувших приятных и неприятных ощущений влияет на психологическую организацию человека и таким образом регулирует его поведение в настоящее время.

 

В. Гедонизм, относящийся к будущему (hedonism of the future); он предполагает, что предвосхищение будущих удовольствий и неприятностей мотивирует поведение человека. Это и есть гедонизм в его традиционной форме. Сам Троланд, хотя и относит себя к гедонистам, не признает его (точно так же, как не признает гедонизма, относящегося к настоящему).

 

В психологии XIX в. гедонизм считался единственно верным и трезвым взглядом на человеческие устремления, в то время как многие направления новейшей психологии порвали с ним: не признает его ни бихевиоризм Дж. Б. Уотсона, ни формализм У. Мак-Дугалла, ни конфигурационизм, а психоанализ признает только частично. Когда удовольствие подменяют счастьем, психологическая теория гедонизма становится психологическим эвдемонизмом. Она не является, однако, теорией однозначной, поскольку неоднозначен термин «счастье».

 

А. При одном значении эвдемонизм совершенно не отличается от гедонизма. Иеремия Бентам утверждал, что все люди стремятся исключительно к счастью. «Первым законом природы,- писал он,- является желание собственного счастья». Но под счастьем он понимал получение удовольствия. Его эвдемонизм - это гедонизм, и к нему применимы те же упреки, что и к обычному психологическому гедонизму.

 

Б. Другие эвдемонисты, утверждая, что люди стремятся к счастью, понимали его иначе, чем удовольствие. К ним относятся такие мыслители, как Боэций, Августин Блаженный, Фома Аквинский. Боэций писал в «Утешении философском»: «Всех смертных забота... достичь высшего счастья». Августин Блаженный говорил о том, что «все люди желают быть счастливыми и более всего стремятся к этому, ной к другому они стремятся ради счастья». Подобным образом рассуждал и Фома Аквинский, посвятивший этому вопросу специальный параграф в «Сумме против язычников».

 

Современная католическая этика выдержана в духе этических воззрений Фомы Аквинского. Ее представители защищают психологический эвдемонизм, но в особом значении: они понимают счастье в антично-средневековом смысле, как beatitudo, то есть совершенное состояние человека.

 

В. Счастье в смысле удовлетворения жизнью отлично как от удовольствия, так и от совершенства, однако отношение к нему желаний и стремлений людей то же, что и к удовольствию и совершенству. Люди желают счастья, но не желают его постоянно; постоянно предрасположение к желанию счастья. Они горячо желают счастья, но тогда, когда о нем думают. Мысль же о нем чужда многим их желаниям, решениям, начинаниям. Ведь не каждый умеет оперировать сложным понятием счастья. Эта мысль, пожалуй, более редка по сравнению с мыслью об удовольствии. Идя в театр или выбирая мороженое в кафе, мы думаем об удовольствии, но не о счастье. Счастье - понятие трудное, для многих неопределенное и туманное. Оно управляет нашим решением только в исключительные моменты жизни, проявляется в мечтах или при подведении жизненных итогов. Вне этого данное понятие появляется в сознании лишь мимолетно. «В мыслях, как птица, промелькнуло понятие счастья»,- писала 3. Налковская. Мы думаем о счастье, но не думаем о нем постоянно, желаем его, но одновременно желаем многого другого. Желание счастья не является ежедневным: желанием.

 

Люди желают, как отмечает Причард, скорее элементов счастья, его составных частей и факторов, чем самого счастья. Об этих элементах, будь то материальное благосостояние, положение в обществе или хорошие условия труда, они думают, как правило, больше, чем о самом счастье, ибо их легче представить себе и они необходимы повседневно. Но неверно, что люди желают их только потому, что они являются элементами счастья; понятие счастья не всегда связано с понятием желаемого благосостояния или положения в обществе. Очень часто отношение бывает обратным: люди желают чего-то не потому, что это является элементами их счастья, но, наоборот, элементами счастья они являются потому, что их желают. И неверно то, что люди желают всех элементов счастья, как неверно то, что желают лишь элементов счастья. Они желают многого, что не является элементами счастья. Иногда, правда, желают чего-то, ошибочно полагая, что это составляет элементы счастья. Однако не раз в своих желаниях люди отдают преимущество тому, что приносит временное удовольствие, удовлетворяет временную потребность. И не раз в их стремлениях возникает конфликт между счастьем и его элементами, в особенности между счастьем и удовольствием. Ради момента удовольствия забывают о счастье.

 

Если бы даже люди склонны были заботиться исключительно о собственном счастье, то жизнь учит, что они должны считаться со счастьем других. Энгельс писал в работе «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии»: «...Если мы не уважаем в других того же стремления к счастью, они оказывают сопротивление и мешают нашему стремлению к счастью».

 

Люди желают счастья не какого-нибудь, но только такого, которое отвечает их представлению о счастье. Счастье, которого желает один, бывает непохоже на то, которого желает другой. И поэтому, как утверждал С. Бжозовский, психологический эвдемонизм непригоден для выяснения желаний и стремлений человека, поскольку он ничего не говорит о том, какие это желания и стремления.

 

Можно было бы только сказать следующее: стремления людей действительно подвергаются изменениям в соответствии с условиями, в которых они живут. Но одно неизменно в стремлениях, а именно то, что они всегда направлены к счастью. А тогда стремления людей имели бы два фактора: изменяющиеся условия жизни и неизменное стремление к счастью.

 

И все же этой двойственности в стремлениях нет: люди стремятся к различным целям, а общее стремление к счастью является только теорией, охватывающей единой формулой их разнородные стремления. Неверно, что люди якобы ставят своей целью счастье и подбирают для этого средства; эти так называемые средства и есть преимущественно единственные их цели. Другое дело, что людей может приблизить к счастью то, что является для них не средством к счастью, а самой целью.

 

Пользуясь наличием многих слов сходного значения - наряду с «желать» имеются также «хотеть» и «стремиться»,- можно было бы отношение к счастью сформулировать менее двузначно.

 

Мы говорим, например, что «хочет» чего-то тот, кто на вопрос, хотел бы он, чтобы это было или не было, откровенно отвечает - хочу, чтобы это было; в то же время мы говорим «желает» чего-либо тот, кому этого недостает, и он думает об этом; «стремится» же к чему-то недостающему тот, кто еще и выполняет те или иные действия, чтобы его достичь. Кто в этом значении чего-то желает и к чему-то стремится, тот этого также и хочет. Но не наоборот: можно хотеть, чтобы что-то произошло, но не думать об этом и ничего не делать, чтобы этого достичь. Каждый, несомненно, хочет счастья, даже если мало о нем думает и ничего не делает, чтобы им обладать. В то же время не каждый и не всегда желает счастья и стремится к нему; о чем-то другом он может думать больше, чем о счастье, и соответственно больше заботится получить это.

 

Старание достичь счастья является излишним в сравнении с множеством действий, которые человек должен выполнять для удовлетворения элементарных потребностей. «У меня нет времени быть счастливым»,- говорит герой О. Уайльда, то есть нет времени на счастье. Древние моралисты, возможно, не без основания упрекали людей, что они слишком мало думают о счастье. Простые люди, занятые повседневными делами, не имеют времени думать о счастье, но, естественно, хотят счастья, однако это еще не подтверждает эвдемонистической теории, так как они равным образом желают многого другого.

 

Об удовольствии и счастье никто не думает постоянно и преимущественно. Но думает каждый. Кто больше, а кто меньше, это зависит от самого человека и от условий его жизни. Дети думают, как представляется, об удовольствии больше, чем взрослые, больные больше, чем здоровые2. Здоровые взрослые думают об удовольствии и особенно о счастье в основном мало, поскольку они заняты повседневными делами, им хватает работы, обязанностей, интересов, увлечений. Для них, как, видимо, не без основания говорил М. Шелер, размышления об удовольствии и счастье являются неестественной направленностью ума, отходом от моральных устоев.

 

Впрочем, разной бывает индивидуальная потребность в счастье - меньшей или большей; есть люди, которые, как, например, Ялмар Экдал из «Дикой утки» Г. Ибсена, больше нуждаются в счастье, чем другие, не могут жить вне атмосферы удовлетворения и радости. А есть такие, для которых счастье - вещь слишком большая, которой боятся и хотят избежать; желают более скромной судьбы, ибо она представляется им более безопасной. Такие люди обычно говорят, как подметил Лабрюйер: не хочу ни счастья, ни несчастья, придерживаюсь середины.

 

У многих людей желание счастья, в зависимости от обстоятельств, то усиливается, то снова уменьшается.

 

Говорят, что мы, европейцы, столь активны, что живем поспешно, постоянно заняты своей работой и производством и поэтому меньше интересуемся счастьем, чем другие народы, особенно восточные. Целью европейцев является власть, говорил Б. Рассел, сравнивая Запад и Восток, а целью китайцев - пользование жизнью. Но и среди европейцев отношение к счастью не всюду то же самое. Некоторые группы населения и даже целые народы - то ли под влиянием тяжелых условий жизни, то ли в силу общественных традиций или религиозных требований - живут жизнью строгой и суровой, не допуская мысли об удовольствии и счастье. А. Моруа рассказывает, что во время войны 1914-1918 гг. стиль жизни английских солдат из экспедиционного корпуса отличался от суровой аскетической жизни местного фламандского населения своей комфортабельностью. Англичане даже во время войны, в перерыве между атаками, помнили о своих удовольствиях. Тогда в шутку говорили, подражая Ницше: «Человек не стремится к счастью, это только англичане стремятся к счастью».

 

Если верить писателям, то различно отношение к счастью также у мужчин и у женщин. Большинство мужчин, по их мнению, не интересуется счастьем. В их глазах счастье - это негативное и бесцветное состояние, которое принимается во внимание и оценивается только после познания несчастья. Мужчина не имеет потребности его познавать, откладывает это до завтра. Если уж он имеет позитивное понятие счастья, то основанное на тщеславии, этой главной мужской страсти. Ему не нужно счастья, если некому о нем сказать. Иначе обстоит дело с женщиной - она действительно нуждается в счастье: пусть оно короткое и дорого обходится, она все-таки хочет познать его в жизни.

 

То, что люди не думают постоянно о счастье, не препятствует его достижению. Наоборот, счастье принадлежит как раз к тем благам, которые достигаются тем успешнее, чем меньше о них заботятся. Как сказал Сиджвик, чтобы его достигнуть, требуется о нем забыть («in order to get it, one must forget it»). А еще раньше эту мысль выразил Сенека: «Чем больше стремишься к счастью, тем больше от него отдаляешься».

 

Такой же точки зрения придерживаются и некоторые современные философы. Так, Дж. Дьюи считает, что лучший способ достижения счастья - не искать его. Так же отрицательно высказывается и глава неопозитивизма М. Шлик: «Каждый знает, что счастье исчезает в той мере, в какой о нем заботишься». Иногда даже называют данное явление «парадоксом гедонизма».

 

Это особое отношение подмечено не раз и не только в философии, но и в литературе. Б. Прус писал: «Не надо думать о счастье. Пусть оно придет неожиданно, а не придет - не будет разочарования». Лирически выразил эту мысль К. Тетмайер: «Не надо говорить о счастье, которого желаем, не надо говорить о нем и даже думать... нужно желать его в глубине сердца, скрывая от собственных мыслей это «желание». Не надо призывать счастье, стремиться к нему, бороться за него».

 

Поиски счастья ради него самого ведут только к скуке, писал Б. Прус, и, чтобы найти счастье, необходимо искать что-то другое, а не счастье. Дж. Б. Шоу назвал счастье «побочным продуктом». О. Хаксли в «Контрапункте» использовал это сравнение: счастье, как побочный продукт, возникает точно так же, как кокс при производстве металла. В формулировке. В. Беганьского эти мысли звучат так: «Кто думает о своих чувствах, тот их убивает. Кто думает о предметах своих чувств, тот эти чувства разжигает».

 

Представляет интерес свидетельство Дж. Ст. Милля, поскольку это свидетельство последовательного эвдемониста. Он рассказывает в «Автобиографии», что после периода депрессии, пережитого в молодости, он сохранил, правда, свою эвдемонистическую веру, но с тех пор уже считал, что цели жизни, которой является счастье, можно достичь только тогда, когда не делаешь ее непосредственной целью. Только те счастливы, чьи мысли обращены не к собственному счастью, а к какому-то другому предмету: к счастью других, к улучшению человечества, либо даже к какому-нибудь виду искусства или учебе, которыми занимаются не как средством, а как идеальной целью в себе. Люди, стремящиеся подобным образом к чему-то иному, находят счастье попутно.

 

Это особое соотношение между стремлением к счастью и достижением его имеет различное объяснение. Во-первых, ожидание увеличивает меру требований. Это имел в виду Б. Прус и всячески подчеркивают пессимисты, сомневающиеся в счастье, как Фонтенель («большой помехой для счастья является ожидание слишком большого счастья») или Ницше («чтобы не быть очень несчастным, лучше всего не требовать, чтобы все складывалось очень счастливо»).

 

Во-вторых, оно зависит от природы человеческой психики. Ослабить мысли и чувства, по словам К. Тетмайера, порой легче, чем их возбудить. Но и философы считались о такой зависимостью. Как писал М. Шелер2, забытая фамилия легче вспоминается, когда перестанем напрягать память и начинаем мыслить о чем-нибудь другом.

 

И наконец, истина третья и наиважнейшая: чтобы быть счастливым, нужно иметь что-то, из чего счастье вырастет. Мысль о счастье сама по себе не осчастливит, она лишь занимает в сознании место, необходимое для тех мыслей, которые могут дать счастье. Счастье является благом «производным», побочным продуктом наших мыслей и действий. Это была идея Дж. Милля и Сиджвика, но и В. Беганьский размышлял подобным образом.

 

Психология желаний человека намного сложнее, чем это представляют гедонизм и эвдемонизм.

 

Мы желаем удовольствия и счастья, но не только их, желаем, кроме того, множества других благ, причем один любит эти блага, а другой - иные, один желает развлечения, а другой - труда, один любит ходить в горы, другой - сидеть в кафе, третий - в библиотеке, а четвертый - вообще ничего не делать. Одних благ люди хотят потому, что ожидают от них удовольствия, других желают по привычке, из любознательности, по примеру других, под давлением общественности или просто из влечения к ним. Но в конечном счете почти все желают не только познавать что-то (так было бы, если бы гедонизм был прав), но также иметь что-то и быть кем-то.

 

Издавна психологи наряду с монистической теорией гедонистов знали и провозглашали плюралистические теории. Они выдвигали их даже в XVIII в.- классическом веке психологического гедонизма. И заслуживает внимания мысль английского моралиста того времени А. Фергюсона, разделившего все, чего люди хотят и чего они избегают, на четыре группы: удовольствие и страдание, счастье и несчастье (правильно от первой пары отделенные), а кроме того: жизнь и смерть, совершенство и заблуждение.

 

Не подлежит сомнению, что, помимо счастья, люди ищут и многое другое.

 

1.Прежде всего, они хотят мыслить, познавать жизнь, развиваться, знать. «...Никто не пожелал бы иметь,- писал когда-то Аристотель,- в течение всей своей жизни детский ум, хотя этим путем он в высшей степени наслаждался бы всем детским...». Казалось бы, говорил Вольтер, что самое главное - быть счастливым и что к счастью мы более всего привязаны. В то же время оказывается, что к разуму мы привязаны еще больше, хотя это, по его словам, является доказательством большой неразумности. Человек хотел бы быть счастливым, но он хотел бы также знать, что такое быть несчастливым, ибо он хотел бы все испробовать, испытать, все познать. Всегда быть счастливым и без забот - значит не знать другой половины жизни.

 

2. Но люди хотят быть также деятельными. Многие психологи указали на эту потребность людей. Как заметил Ален: «Человек занят тем, от чего он ожидает счастья, но самое большое его счастье состоит в том, что он занят», «Везде можно прочесть, что люди ищут удовольствия, но в действительности это не так, они скорее ищут труд и любят его. Принуждения действительно никто не любит, но когда добровольно находишь себе работу, то бываешь удовлетворен». Было бы ошибкой полагать, что деятельность направлена на получение удовольствия; это удовольствие идет вслед за действием. «Действовать, а не пассивно существовать - такова основа всякого счастья. Что-то может дать определенное удовольствие даже без единого усилия с нашей стороны... и многие люди хотели бы таким способом познать счастье - однако их встречает разочарование». И наконец, и прежде всего, люди хотят жить. Жизнь - единственное, чего люди жаждут точно так же, а иногда даже больше, чем счастья. Драматическую ситуацию изобразил Бальзак в «Шагреневой коже». В этом фантастическом романе чудодейственная кожа исполняла все желания своего владельца, но после каждого исполнения желания она уменьшалась в размере: с ее исчезновением должна была оборваться жизнь того, кто ею владеет.

 

 И вот поначалу владелец часто использует свою чудодейственную собственность, однако быстро пресыщается исполняемыми желаниями и, видя, что кожа уменьшается и приближается его смерть, думает только об одном: как ограничить свои желания, чтобы не сокращать жизнь. Он уходит от людей, отказывается от удовольствий, живет в одиночестве и нужде, использует лекарства, удерживающие  его в состоянии сна; лучше спать, ничего не чувствовать, не иметь никаких удовольствий - только бы жить. Несмотря на фантастичность решения основа романа представляется верной: человек жаждет не только счастья, но и жизни. И нет той цены, которую человек не заплатил бы ради продолжения жизни.

 

Мария Башкирцева, умирая от туберкулеза, писала в своем «Дневнике», получившем известность более полувека назад: «В угнетении и страшном, непрерывном страдании по крайней мере не ропщу на жизнь; наоборот, люблю ее и считаю хорошей. Верьте мне: все представляется мне хорошим и приятным, все, вплоть до слез и страданий... Люблю жизнь, несмотря ни на что. Хочу жить... Домогаясь счастья, чувствую себя одновременно счастливой своим несчастьем». Это писал человек больной и страдающий; больше других дают себе отчет в том, как привязаны к жизни, именно больные и страдающие. Здоровые люди не задают себе вопрос, чего бы они хотели: счастья или жизни? - ибо в жизни они уверены и неуверены лишь в счастье. Они не говорят, что «хотят жить», так как не чувствуют, что их жизнь в опасности.

 

Представляется, что привязанность к жизни имеет два источника. Одним источником является процесс жизни, который сам по себе вызывает приятные чувства - ту «радость существования», которая, как утверждал Эпикур, служит основой всех познаваемых человеком удовольствий. Удовольствие бытия соединяется здесь с функциональным, создавая как бы общее удовольствие существования и действия.

 

Но, кроме этого, жизнь является условием и средоточием всех благ, которыми человек располагает и пользуется. И второй источник привязанности к жизни в том, что, реально или хотя бы потенциально, она содержит разнообразные блага. Привязанность к жизни есть привязанность ко всему, что человек в жизни испытал, завоевал, имел.

 

В этом случае привязанность к жизни не обязательно является привязанностью к счастью. «Есть в жизни много хорошего и без счастья»,- говорил Тургенев. И не только блага удерживают людей в жизни; удерживает также страх перед концом, чувство ненасыщенности жизнью, желание добиться успеха после постигнутых неудач и компенсации в дальнейшей жизни за прожитые, но не использованные годы. Или попросту психическое безволие. Среди людей, которые привязаны к жизни, не все, однако, хотели бы такую жизнь заново начать и до конца прожить. Привязанность к жизни - это еще и привязанность к собственной особе и всему, что с ней связано. Характерно, что большинство людей не хотели «сменить» свою судьбу на судьбу других, даже тех, чья жизнь представляется более счастливой, условия существования более благоприятными, характер более сносным. Человек привязан к своим заботам и недостаткам, так как это его заботы и недостатки. «Я знаю то,- отмечал в своей хронике Геродот,- что если бы все люди снесли в одно место присущие каждому недуги, чтобы ими обменяться с другими, то при ближайшем рассмотрении недугов других они отнесли бы домой то, что сами принесли».

 

Итак: живем ли мы, чтобы познавать удовольствия, или познаем удовольствия, чтобы жить? Как уже отмечалось, Аристотель поставил этот вопрос, но сам не пытался на него ответить. И однозначного ответа не может быть. Люди хотят пользоваться жизнью, но хотят также просто жить. Они боятся страданий, но боятся также смерти, даже когда думают, что она будет концом страданий. Пока мы полны жизни, мы воспринимаем ее как средство, но когда чувствуем, что нам грозит опасность, тогда она сама становится целью, и для ее спасения мы готовы отдать все.



Еще материал по данной теме


Скандинавские руны (Любовные предсказания)

Гадальные руны «Любви» помогут вам в решении вопросов, касающихся отношений и сердечных дел. 

Гадальные карты Таро

К набору прилагается инструкция, благодаря которой даже начинающий таролог без проблем разберётся в хитросплетениях судьбы.

← все статьи