Утопическое представление о счастье




Утопическое представление о счастье

 

Человечество разорвало оболочку….

Небо перед ним.

Э.   Беллами

 

Полное, совершенное счастье было не раз описано, но при других обстоятельствах, отличных от обычных условий жизни.

 

Это было:

1. Счастье в других мирах, вымышленных, неземных, лучших, высших, божественных, которыми правят другие законы, чем наши: счастье на небе, в раю, в Валгалле, в Элизиуме.

 

2. Счастье в мире сказки, имеющем определенные черты нашего мира, во свободном от других черт, которые отравляют ваш мир: счастье в Эдеме.

 

3. Счастье в нашем мире, но в исключительное время или в исключительном месте, главным образом во времена, прошедшие безвозвратно, как золотой век, или в месте недоступном и неизвестном, как Эльдорадо, иногда также и в известном, но идеализированном, как Аркадия.

 

Синонимом счастливой жизни, кроме золотого века, является сегодня греческая Аркадий. Однако древние греки еще не воспринимали ее такой; этот убогий и отдаленный край, известный простотой обычаев и музыкальностью жителей, был для них скорее таинственным, чем счастливым; свои идиллии Теокрит располагал не в нем, а на прекрасной Сицилии, Концепция счастливой, райской Аркадии возникла лишь у Вергилия, туда он перенес идиллию, а точнее, реальную Аркадию он перенес в утопические условия. Характерно, что выбор пал на область пустынную, холодную, незатейливую; в пользу ее говорили сельский вид и поэтичность, а отдаленность от Рима еще более ее подчеркивала, В средние века забыли о счастливой Аркадии, но вновь вспомнили о ней в эпоху Возрождения, поэты начали ее прославлять, а с XVII в, художники изображали идиллические ландшафты Аркадии и ее жителей.

 

4. И наконец, счастье, которое в нашем мире тоже могло быть, если бы жизнь была иной, чем она есть в действительности, если бы она была хорошо спланирована, разумно направляема: это счастье утопическое.

 

Счастье из сказки никогда не воспринималось серьезно, оно было только игрой ума, сном наяву. В то же время другие виды совершенного счастья серьезно принимались во внимание. Однако они приобретали неожиданные особенности:

 

а) рай был не только местом совершенного счастья, но и местом греха, началом зла и человеческого несчастья;

 

б) представлению о счастливой Аркадии всегда сопутствовало в человеческих мыслях также представление о преходящем, о смерти, страданиях, печали; на многочисленных полотнах с видами Аркадии на первом плане изображалась могильная плита и т.п.; в утопиях, рисующих лучшую жизнь, обычно счастье меньше принималось во внимание, чем другие достоинства жизни.

 

 «Пусть даже человек и баловень судьбы, но нет такого, кто не знал беды». И так считали всегда.

 

Однако те же самые люди, которые были уверены, что сейчас нет полного счастья, предполагали, что оно когда, то было и когда-нибудь будет. Время, в котором мы живем, является относительно мрачным периодом для человечества, в то время как золотой век был в прошлом или будет в будущем, в начале или в конце истории.

 

Представление о счастье первобытных людей было прежде всего убеждением древних греков и римлян: золотой век человечества, его самый счастливый период они относили к началу человеческой эры. Классические представители подобных воззрений - Гесиод и Овидий. Гесиод описывал в «Трудах и днях» историю от золотого века, периода божественного совершенства и счастья, который сменяли все более мрачные времена - «серебряный», «медный» и «железный» века. Позже Овидий представил эту концепцию в «Метаморфозах». В древности бытовало убеждение, что эпоха счастья для человечества уже миновала. Это убеждение основывалось не на фактах и реальных предпосылках, оно имело только психологическое объяснение: было мифической трансформацией ощущения, что прошедшее лучше настоящего. То, что минуло, память может, как угодно идеализировать, ее представления нельзя проверить.

 

Концепция Ветхого завета была несколько иной. Согласно ему, бог создал мир совершенным, раем, а развратил его грех людской. Однако грех осквернил рай так быстро, что oн был для людей скорее возможностью, чем действительностью. Его познала только первая пара людей, но и она - только в начале своей жизни. Ветхий завет, а затем и Новый учили, что эра счастья для человечества не позади, а впереди: небо будет окончанием земных испытаний.

 

Но в новое время вновь вернулось убеждение, что золотой век уже миновал. Оно высказывалось теперь в более трезвой форме, без древних мифов, с претензией на позитивное, эмпирическое утверждение, основанное на изучении первобытных народов. Благодаря  открытию новых континентов, путешествиям и миссиям цивилизованные народы Европы столкнулись с первобытными. И европейцам казалось, что в лице первобытных они видят людей, познавших счастье, неведомое людям цивилизованным. В своих описаниях они восхищались как добротой первобытных людей, их благодушным характером, так и их счастьем, простейшим и лучшим общественным укладом, при котором они живут, блаженствуя, без трудов и забот. И мы были бы счастливы, писал в своей работе о диких племенах Америки Ж. Ф. Лафито, если бы обладали, как они, тем равнодушием, которое заставляет их с презрением и пренебрежением относиться ко многим вещам, без которых мы не можем обойтись.

 

Европейские путешественники не рассматривали жизнь первобытных людей объективно, а поэтому, естественно, они и видели счастье в их жизни. Им, измученным скученностью цивилизованной жизни, казались счастливыми те, кто жил в иной атмосфере. Они выезжали из Европы с уже сформировавшимися взглядами. При этом многие путешественники были в те времена или миссионерами, или, авантюристами; миссионеры подчеркивали доброту и счастье туземцев, чтобы, морализируя, ставить эти качества в пример европейцам, а авантюристы и преступники именно потому  и покидали Европу, что в ней себя плохо чувствовали и должны были больше ценить другие формы жизни.

 

Сообщения путешественников из экзотических стран воспринимались с энтузиазмом в обществах, уставших от собственной культуры. Уже в XVII в. подобных работ было много, а в XVIII в. стало еще больше.

 

Вопрос о первобытных людях перекочевал из этнографической литературы в художественную. Это были, по существу, полуфантастические произведения, в основу которых легли описания путешественников, дополненные воображением писателей. Добрыми, мудрыми и счастливыми были туземцы «Острова разума», описанного Мариво, троглодиты из «Персидских писем» Монтескье, дикари из романа «Английский философ, или История Кливленда» Прево, перуанцы из трагедии «Альзира, или Американцы» Вольтера или дикари с Таити, изображенные Дидро.

 

Культ первобытной жизни широко распространился уже в середине XVIII в., а Руссо только дал ей крайнее и сентиментальное выражение.

 

Первоначально в отношении к первобытным людям преобладало любопытство, которое у Руссо было дополнено грустью о жизни, похожей на первобытную. После Руссо уже не было ни одного поэта, писателя или моралиста, который не посвятил бы этим «достойным удивления и зависти» первобытным людям книги или хотя бы главы в ней.

 

Распространяется мнение, что несчастье людей в том, что они не сумели сохранить первобытного состояния и что действительным прогрессом был бы возврат к нему. Сам Руссо не разделял этого мнения: он понимал, что время нельзя повернуть вспять. Однако другие верили в возможность возврата к первобытному и естественному существованию, которое принесет человечеству счастье, и писали об этом. Среди них Ж. Мелье («Завещание») и Морелли («Кодекс природы»).

 

Эта вера, облегчавшая жизнь людям XVIII в., со временем утрачивается. Радости, приписываемые первобытным людям, могли быть в лучшем случае теми, которые, хотя и не вполне вероятно, испытали бы эти писатели, очутись они на месте первобытных людей.

 

Действительно ли первобытные люди были счастливее нас, об этом трудно судить. Ведь люди, находившиеся на более низкой ступени общественного развития, имели совершенно иное отношение к жизни, чем мы, и, вероятно, их реакция на то, что нам приносит счастье, была бы совершенно иной. Этот вопрос вообще нельзя решить в общей форме. XVIII в., принимая первобытных людей in genere за счастливых, совершал ту ошибку, что выдавал общее суждение там, где возможны лишь личные оценки. Как не могут быть in genere счастливыми или несчастливыми люди, находящиеся на более высокой ступени общественного развития, так не могут ими in genere быть и люди с низким уровнем культуры. Конечно, их чувства меньше различаются, так как менее различны условия их жизни. Однако и среди них могли быть более счастливые и менее в зависимости от лучших или худших природных условий, характера человека. Есть поколения менее и более счастливые, а в них менее и более счастливые личности.

 

На счастье и несчастье народов влияют не только материальные условия, но также представления, которыми они живут. В XVIII в. считалось, что и с этой точки зрения первобытные люди, обладавшие простым воображением, более счастливы. Их не мучают сложные проблемы, моральные конфликты и т.п. Однако это верно лишь отчасти. Представления и верования некоторых первобытных народов действительно благодушны и радостны. Однако у других они грозны и мрачны. Некоторые жили в постоянном страхе перед богами, злыми духами или силами природы, которые к ним враждебны.

 

2. Когда в фантазиях о несуществующих райских странах люди мечтали о лучшей жизни, то понимали под ней исключительно счастливую жизнь. Когда же они составляли программы, как организовать эту лучшую жизнь, счастье переставало быть главной целью. Так было даже с наиболее утопическими программами. Великие утописты, начиная с Платона, имели своей целью не только счастье людей, но еще больше их совершенство, установление справедливости и разумного порядка в жизни. Они хотели сделать жизнь прекрасной и разумной, но не только счастливой. Помимо эвдемонистических, они имели и другие устремления, в глубине души у них таилось убеждение, что счастье- не самая важная или, во всяком случае, не единственно важная вещь, не единственная цель, к которой следует стремиться.

 

Такой была первая по хронологии утопия «Государство» Платона. В ее основу легла идея добра, а не идея счастья. В Государстве должен был господствовать повсеместный и неизменный порядок; ее жителям нельзя было руководствоваться в жизни собственными взглядами и желаниями, даже если бы это было необходимо для их удовольствия и счастья. Оно должно было иметь самый лучший строй, а таковой есть только один, следовательно, он был обязателен для всех, даже для тех, кто имел другие склонности и при другом строе чувствовал бы себя лучше. И поэтому в идеальном Государстве не могло быть свободы, хотя некоторым свобода была необходима для счастья. Не было в нем и равенства, ибо самый лучший строй, согласно Платону, требовал иерархии. Управлять им должны были философы - и не для того, чтобы сделать жизнь более приятной, но для того, чтобы сделать ее разумной. Оно не давало своим гражданам ни блаженства, ни выгод, ни материальных благ. Это не значит, что люди должны быть в нем несчастливыми: человек может быть счастливым и без удовольствий, выгод, материальных благ. Если же без них он был в Государстве Платона несчастливым, то тем хуже для него: для счастья отдельной личности нельзя ломать общий порядок, который должен господствовать повсеместно.

 

Подобным было и другое великое утопическое учение, возникшее почти два тысячелетия спустя, в начале XVI в., и давшее название всем аналогичным учениям,- «Утопия» Томаса Мора («De optimo reipublicae statu deque nova insula Utopia», 1516). Строй этого государства должен был служить тому, чтобы граждане все свое время, оставшееся им от труда на общее благо, могли посвятить освобождению от господства тела и формированию свободного духа. Различные учреждения, которые Мор ввел в свое идеальное государство, служили другим целям, а не достижению счастья и получению удовольствий. Конечно, Мор, как христианский утопист, был заинтересован в достижении счастья, но в будущей жизни, и именно поэтому жизнь на земле он хотел сделать совершенной, но не счастливой. Правда, в принципе он предписывал жителям Утопии эпикурейскую доктрину: целью жизни является счастье, а счастье складывается из удовольствий. Но нисколько не предоставлял им свободы в выборе удовольствий, которые они пожелают.

 

Мор упрекал людей за то, что они имеют странные склонности и удовольствия. Эти странные склонности он как раз хотел искоренить, человеческие удовольствия сделать однообразными и ограничить теми немногими, которые считал естественными и разумными. Украшение себя, например, было запрещено в Утопии как недостойное человека занятие. Те, кто хотел свободы, сурово наказывались. Достаточно, чтобы кто-нибудь удалился за границу своего округа, как его считали беглецом и наказывали, а если это повторялось, то он становился невольником. Мор в своей «Утопии», как и Платон в «Государстве», хотел создать наилучшее государство; установив общие его принципы, он думал, что было бы преступлением против личного счастья что-либо менять в этом наилучшем государстве. «Душой» этого государства была идея справедливого распределения прав, обязательств и благ, то есть идея моральная, не эвдемонистическая. Речь шла об облагораживании граждан, об их моральном уровне, но, собственно, еще о чем-то другом, ибо не имеют моральной ценности улучшения, введенные под принуждением. А «Утопия» учила жить в согласии и строгом порядке, не считаясь с тем, хотят этого люди или нет.

 

Такой, по сути дела, была и утопия Т. Кампанеллы «Город солнца», написанная в начале XVII в. («Civitas solis», 1623). Регламентирование жизни, подчинение ее морально-правовым предписаниям продвинулись здесь еще дальше. Каждая добродетель - мужество, чистота, трезвость или веселость - имела свое учреждение. Имелся министр любви и подведомственный ему начальник отдела вопросов пола. Стиль жизни до мельчайших подробностей регулировался предписаниями. Питание было общим и общая для каждого округа кухня; меню составляли врачи, за столом женщины сидели по одной стороне, а мужчины - по другой; во время еды разговоры были запрещены, в то же время читали вслух, в остальном соблюдался монастырский образ жизни. Стандартизации подверглась одежда. Нечто подобное произошло и с играми: были запрещены по гигиеническим соображениям все сидячие игры, как, например, шахматы и кости. Косметика была не только запрещена, но даже каралась смертью, точно так же как ношение сандалий с высокими подошвами и каблуками для увеличения роста или ношение длинных платьев для закрытия ног. Эти идеи Кампанеллы могут быть поняты лишь как меры для установления порядка и разумности жизни, а не для реализации счастья людей.

 

Многочисленные утопии XVII и XVIII вв. почти во всем повторяли рассмотренные выше.

 

3. Проекты радикальной общественной реформы, которые берут свое начало от Руссо, продолжали утопические учения. Они отличались от последних тем, что выступали не в сказочном обрамлении и не только были возможны для реализации, но и требовали этого. В то же время их идейная основа мало отличалась от идеологии утопистов. И они хотели убедить людей жить согласно единому принципу, и чтобы этим принципом было не достижение счастья, а достижение высокого морального уровня и порядка.

 

«Общественный договор» Ж. Ж. Руссо («Du contrat social ou principes du droit politique», 1762) хотел устранить неравенство и зависимость людей, но больше потому, что это противоречит закону природы, и меньше для того, чтобы осчастливить людей. Закону природы противоречит, чтобы ребенок приказывал старцу, чтобы глупец верховодил мудрецом, чтобы горсточка людей изнывала от богатства, в то время как голодные массы нуждались в предметах первой необходимости. Подобным образом, также во имя законов природы, разума и морали, хотели реформировать общество Бабёф, Фурье или Кабе.

 

Ф. Н. Бабёф добивался прежде всего равенства для всех людей. Созданная им тайная организация называлась «Во имя равенства», а его концепция общественной реформы известна как «доктрина равенства». Новое общество, к которому он стремился, возможно в условиях, когда все будут  иметь достаточно средств к существованию, но никто не будет иметь их слишком много. Поэтому имущество должно быть отобрано и обобществлено, а продукты труда делиться поровну между всеми. Точно так же и жизненные удовольствия должны доставляться всем в равной мере. Все же в реформе Бабёфа меньше внимания уделялось удовольствиям, а больше равенству, намерениям морального характера, а не гедонистического.

 

Равным образом Ш. Фурье в своей реформаторской деятельности руководствовался не желанием осчастливить людей, а стремлением изгнать моральное зло, господствующее в человеческом обществе, части которого действуют одни против других и против целого, в котором каждый класс стремится удовлетворить единственно собственный интерес, в котором врач желает болезней своим согражданам, священник - смерти, судья - преступлений, ростовщик - голода, а строитель - пожара.

 

Другой известный утопический реформатор Э. Кабе обещал прежде всего, что поднимет моральный уровень людей. В его Икарии люди обретут достоинство, гражданские права, свободу и равенство. Будет создан новый мир - «государство бога и его справедливости». Если Э. Кабе надеялся таким образом еще и осчастливить людей, то он все же стремился не только к счастью и, во всяком случае, не любой ценой.

 

Икария была не менее утопична, чем Утопия. Идеи Бабёфа, Фурье или Кабе требовали, правда, реализации, но в действительности они были так же нереальны, как общественные фантазии Платона, Мора или Кампанеллы. Были даже предприняты попытки их реализации в некоторых общинах Америки, но неудачные. Они показали, что люди, в общем, не желают селиться в утопических странах, а те, кто в них живет, не выдерживают долго. Основанная под влиянием Р. Оуэна «Новая гармония» в штате Индиана (1825) не просуществовала и двух лет, а «Новый Иерусалим» - община сторонников Сведенборга недалеко от Цинциннати (1824) - даже полгода. Нечто подобное произошло и с фалангами, заложенными в духе Фурье: «Брук Фарм», основанная бостонским Трансцендентальным клубом (1841), была распущена через несколько лет; Североамериканская фаланга в штате Нью-Джерси просуществовала, правда, двенадцать лет, однако и она не преодолела кризиса, вызванного пожаром мельницы. Висконсинскую же фалангу, основанную в 1844 г., которая успешно вела свои материальные дела, подорвали внутренние противоречия уже в 1850 г.; аналогичная судьба постигла и несколько десятков других фаланг. Икария, основанная в 1858 г. под Сент-Луисом последователями Кабе, насчитывала после 6 лет только восемь мужчин и семь женщин, однако и они, покинув свои дома, рассеялись по свету. Неудача этих общин заставляет задуматься. Возможно, эта произошло потому, что общины, обещая осчастливить человечество, на деле больше служили другим целям.

 

4. И только в XIX в. появляются утопии с четко выраженной идеей установления счастья для всех людей. Наполовину эвдемонистическими были проекты Сен-Симона. А во второй половине XIX в. популярной становится утопия американского автора Беллами «В 2000 году», в которой описана счастливая жизнь будущих поколений. Существовали утопии двух видов; одни связывали совершенство жизни людей с изменением самих людей, другие - с улучшением условий их труда, увеличением благ, которыми они пользуются. Одни твердили, что хорошая жизнь зависит от правильной организации общества и труда, другие же говорили, что она наступит тогда, когда исчезнет необходимость работать, так как всю работу будут выполнять машины. То есть одни утопии опирались на общественную организацию, другие - на технический прогресс; одни носили социальный характер, другие - технический. В истории европейской мысли преобладали первые (о них и шла речь выше), но в XVII в. появляются и утопии другого вида; к ним относилась, например, «Новая Атлантида» Ф. Бэкона, написанная в начале XVII в. Первые преследовали цели морального порядка, вторые были эвдемонистическими.

 

Сен-Симон соединил в своем утопическом социализме два вида утопии, выступая как за общественный, так и за технический прогресс. В этом соединении эвдемонистические намерения получили перевес. Но особенность Сен-Симона как утописта состояла в том, что он, выдвигая в качестве главной цели счастье людей, считал, что люди не могут стать счастливыми сами по себе, необходимо вмешательство государства. Он противостоял идеологии Французской революции, которая хотела дать каждому только то, что ему по праву принадлежит. Он утверждал, что этого слишком мало, что принцип права следует заменить принципом счастья, что к повсеместному счастью ведет хорошо организованный труд. Он проектировал организацию, во главе которой стояли бы инженеры и ученые, и называл ее Парламентом Совершенствования, Европейским Институтом или Советом Ньютона.

 

Столько раз повторявшаяся истина, что счастливым человек может быть только тогда, когда собственное счастье находит в счастье других, писал он, так же справедлива и положительна, как и та, что тело останавливается или задерживается в своем движении, если встречает на пути другие тела, движущиеся в обратном направлении. Общество, стремящееся к счастью нескоординированным способом, напоминает, по словам Сен-Симона, караван, который полагается на проводников; общество же организованное представляет собой караван, приказавший вести себя прямо в Мекку, знающий свою цель и могущий всегда проверить, правильно ли его ведут. В результате осуществления этих идей Сен-Симон ожидал рая на земле. Францию он видел превращенной в английский парк. «Излишества,- писал он,- будут полезными и моральными, когда весь народ будет ими пользоваться».

 

Подобная точка зрения выражалась и в других утопиях XIX в., среди которых наиболее популярным было утопическое сочинение Беллами «В 2000 году» («Looking backward, 2000 - 1887», 1887). Эти утопии были результатом как технических достижений XIX в., так и его общественных движений. И прежде всего социалистического движения. Утопия Беллами, в общем, считалась «социалистической» утопией. Это было время, когда социализм уже вышел из «утопического» периода, каковым он был во времена Сен-Симона, стал научным социализмом и реальным общественным движением, оказавшим воздействие даже на утопию. Под его влиянием они частично изменились.

 

Утопическое учение Беллами уже провозглашало счастье людей и ожидало получить его от того, от чего прежние утопии ожидали совершенствования человечества: от единой организации общества.

 

Новым же в ней было то, что она выдвигала на первый план экономические вопросы: всеобщее счастье основывалось на повсеместном материальном благополучии. Данная утопия была облечена в форму сна о будущем, однако с убеждением, что этот сон, может быть и будет реализован соответственно организованным обществом, которое повысит свою производительность, предотвратит расточительство материальных ценностей и обеспечит всем благосостояние. Ибо, когда народ станет «единым капиталистом» и работодателем, не будет нищеты и несчастья.

 

Во-первых. Все будут пользоваться изобилием во всем, и тогда исчезнет из мира зло, так как зло кроется исключительно в жажде прибыли или боязни нищеты. Счастье людей 2000 года, живущих при идеальном социалистическом строе, будет обусловлено, прежде всего их материальным благополучием, которого не может не быть в обществе, не выбрасывающем деньги на армию и избыток должностных лиц, на оптовых торговцев и посредников, в обществе, не знающем конкуренции, периодических застоев в торговле и промышленности, несоответствия спроса и предложения и мертвых капиталов.

 

Во-вторых, люди эти будут счастливы, поскольку они освободятся от забот о будущем своем и своих близких, поскольку каждый до конца жизни будет иметь все, что ему необходимо для успешного существования. В-третьих, людям не придется заниматься трудом, который им не соответствует, машины и прогресс техники облегчают труд, а если и сохранится еще тяжелый труд, то, соответственно, и короткий рабочий день, а если труд - небезопасный, то он будет вознагражден специальными почестями, так что всегда найдутся желающие заниматься им. В-четвертых, люди будут иметь больше времени для отдыха, а после 45 лет полностью освобождаются от обязанности трудиться, и вторая половина их жизни будет как раз периодом наибольших радостей «свободного и ничем не омраченного любования прелестями мира». В-пятых, люди будут счастливыми, ибо они будут лучше, а значит, исчезнет страшный принцип: твоя потеря - мой выигрыш. У них не будет нужды лгать или воровать, так как они будут иметь все, что пожелают. Поскольку им не нужно будет обманывать, изменять, заниматься контрабандой, притворяться, они станут добрее и счастливее.

 

 Живя в единой организации, они будут иметь больше свободы. Проявления индивидуализма будут пресекаться, ибо при нем невозможна активная организация и братское общежитие. Однако каждый вправе свободно выбирать себе работу, расходовать весь свой доход, как ему нравится; и личная жизнь будет более свободна, когда денежные вопросы или родовые амбиции перестанут быть мотивом заключения брачных союзов. В этих условиях люди не могут не быть счастливыми. Они проникнутся с энтузиазмом чувством легкости земного существования и ничем не связанной возможности развития человеческой личности.

 

5. Конечно, перед нами еще одна утопия, хотя в ней учитываются подлинные потребности людей. И несмотря на то что это учение опирается на социальные и технические достижения, нельзя утверждать, что оно будет немедленно реализовано человечеством. Дело в том, что человек представляет себе будущее совершенное общественное устройство по аналогии с условиями жизни, которые он знает, в которых сам живет, не задумываясь над тем, что будущие поколения людей будут жить в других условиях и что им потребуется для счастья что-то другое. Он считает, что люди будут счастливы, обладая тем, чего ему, недостает, не осознавая того, что тогда возникнут другие потребности. Такова и утопия Беллами, считавшего, что счастье автоматически вытекает из материального благополучия, а последнее - из хорошей организации.

 

Существует и другая точка зрения, согласно которой человеческая психика не только изменяется вместе с условиями жизни, но также индивидуально различна. А между тем все утопии, в сущности, стремятся к своей цели через установление единообразия жизни, то есть установление уклада, который они считают наилучшим, как повсеместно обязательного. Это основополагающее начало всех утопий, не исключая эвдемонистических теорий в духе утопии Беллами.

 

Однако жизнь всех по единому образцу не будет счастьем для всех. Если бы счастье было непрекращающимся, а благополучие повсеместным, говорил О. Хаксли, то это перестало бы быть счастьем и благополучием, а превратилось бы в нудную повседневность, хлеб насущный (ведь если бы все на свете имело зеленый цвет, то мы не знали бы, что такое зеленый цвет). И Хаксли предлагает создать мир, в котором счастье и несчастье были бы более интенсивны, более быстро и неожиданно сменяли бы друг друга, чем в нынешнем мире.

 

На этой почве была; подмечена отчетливая коллизия между утопиями и счастьем. Н. Бердяев пришел к выводу в книге «Новое средневековье», что утопии более податливы к реализации, чем представлялось раньше, и что сегодня мы стоим перед вопросом гораздо более беспокоящим: как избежать их решительной реализации. Эти слова могут показаться странными, ведь утопии выражают желаемое людьми состояние, для чего же избегать их реализации? И все же читатель утопий Платона, Мора или Кампанеллы может почувствовать, правильность, этих слов: Жизнь, утверждал тот же Бердяев, продвигается: в направлении утопий. И пожалуй, начинается новый век, когда интеллектуалы и весь класс культурных людей будут мечтать о нахождении средств для избежания утопий и возврата к неутопическому обществу, менее совершенному, но более свободному. Ибо, чтобы всех людей сделать совершенными, необходимо многих из них лишить свободы, применить к ним принуждение, но едва ли люди могут быть счастливыми под принуждением.

 

6. Из размышлений над утопиями следуют, таким образом, два вывода:

 

А. Большинство утопий, особенно стародавних, имели своей прямой целью не только привести людей к счастью, но также, и еще в большей степени, другие цели, перед которыми счастье отступало на второй план. Это была одна из причин, из-за которых люди не спешили реализовать утопии и быстро порывали с ними, когда они осуществлялись. Только в утопиях начала XIX в. счастью уделяется больше внимания. Утопические учения стали более человечными, отвечающими потребностям людей, а потому более реальными и менее утопичными.

 

Б. Утопии как программы наилучшего устройства мира, к которому необходимо было подвести человечество, были даже иногда в коллизии со счастьем. Ибо, подводя людей к единственному наилучшему укладу жизни, они лишали их важного фактора счастья: свободы и разнообразия жизни. И кроме того, утопиям трудно было обеспечить счастье людям, так как в них речь шла о счастье в будущем, а будущего никто не знал. Утопии хотели устранить недостатки, которые издавна досаждали людям; однако человеческая природа такова, что когда одни недостатки устраняются, то легко могут появиться новые. Они рассчитывали на постоянные свойства человеческой природы, но не принимали во внимание ее изменчивость.



Еще материал по данной теме


Универсальные карты таро

Колода этих карт подойдёт и для тех, кто только постигает тайны таро, и тем, кто уже знаком с гаданиями на таких картах.

Универсальные карты таро (Скатерть в комплекте)

Вы найдёте не только классические карты Таро, но и особую скатерть для гадания.

← все статьи