Нeверие в счастье




Нeверие в счастье

 

...Кем бы ты ни был, лучше было

бы не быть.

Байрон

 

Пессимисты были всегда и всюду: неверие в достижимость счастья имело разные формы, различную сущность и разные причины, но никогда не исчезало в истории европейской мысли. Оно господствовало уже в древнем мире и сохранилось в средние века и в новое время. Оно проявлялось даже во времена, которые представляются более счастливыми по сравнению с другими, когда немало было людей, умеющих жить и радоваться жизни. По крайней мере пессимизм насчитывает уже два с половиной тысячелетия. 

 

I. Людей древнего мира, особенно греков, мы привыкли представлять как счастливых оптимистов, неизменно находившихся в хорошем расположении духа, удовлетворенных жизнью и прославляющих ее. Однако такое представление — вымысел нового времени, старые свидетельства его не подтверждают. Не только мифология и поэзия, но также исторические факты, древние хроники, исследования ученых свидетельствуют о том, что греки не рассматривали жизнь как сплошной праздник, что они очень обостренно, воспринимали все, что враждебно человеческому счастью. Даже богов своих они не считали счастливыми и в загробной жизни не ожидали для себя больших радостей. Уже в древнегреческих мифах судьба человека представлена мрачно, позднее в произведениях философов и трагиков она приобрела еще более мрачные краски. Если греки и признавали, что счастье вообще возможно, то только где-то в давно прошедшие времена, в минувшем золотом веке.

 

Самое удивительное что эти пессимисты были по природе своей людьми веселыми, умеющими жить, ловить момент, наслаждаться природой, интересоваться миром. Они по-своему были привязаны к жизни. Однако их привязанность была поверхностной: внешне жизнь представлялась им безмятежной и приятной, но ее сущность - мрачной и враждебной. «Сладостно все то,- писал один из греческих поэтов, - что по природе своей прекрасно: земля, море, звезды, движение солнца и луны, но все прочее суть страх и страдание, а если кого и встретит счастье, то его немедленно разрушает Немезида». Они умели радоваться жизни, но не ценили ее; не пренебрегали ее наслаждениями, но не доверяли им. Причем не только философы - аскетичный Платон, мистичные пифагорейцы, равнодушные стоики, скептичные пирронисты, - но также и простые греки. Без малого всё, что приносит жизнь, представлялось им злым в своей основе и созданным на несчастье человека. Вечное беспокойство человеческого духа, слабость тела, чрезмерные надежды, тяжесть труда, изменчивость судьбы, быстротечность времени, запоздалое познание смысла жизни, преждевременная смерть - все это, как позднее перечислял Апулей, приводит к несчастью.

 

1. Отрицательное мнение, которое древние греки имели о человеческой природе, было одним из источников пессимизма. Крайнее выражение ему дал Тимон, утверждавший, что счастливым можно быть, лишь уйдя от людей. А ведь именно древние больше всего нуждались в человеческом общении; присущие грекам честолюбие и жажда возвыситься над другими не позволяли вести обособленную и созерцательную жизнь, делали их зависимыми от мнения тех людей, которыми они пренебрегали.

 

2. Необходимость труда и усилий - второй источник пессимизма древних греков: они считали такие усилия злом, хотя, будучи жизнерадостными, активными, честолюбивыми, не могли жить без них.

 

3. Перспектива старости с ее страданиями и нуждами была третьим источником их неприязни к жизни. Подлинной жизнью они считали молодость; она же коротка, а когда проходит, человеку   остается только жалкое прозябание.

 

4. Они видели, что страдание может быть положительным, а счастье представлялось им исключительно отрицательным. «Вещи, которые нас радуют, - говорится в одном псевдоплатоновском диалоге, - поверхностны и всегда содержат долю страдания, страдание же приходит в чистом виде, полное и устойчивое». А Софокл писал: «Никого не обходит несчастье, но у кого его меньше всего, тот счастлив».

 

5. Чувство тщетности жизни, несмотря на ее внешнюю веселость, постоянно владело греками. «Один безмятежный день - уже великое достижение, - считали они, - ибо кто мы такие вообще и из чего созданы? Задумайся, что есть жизнь, как ты появился, кто ты есть и во что превратишься?».

 

Из древнегреческих философов не только пессимисты невысоко ценили жизнь. Еще в эпоху возникновения философии Солон утверждал: «Среди смертных нет счастливых». Даже Аристотель, который, казалось бы, доброжелательно смотрел на жизнь и ценил ее достоинства, говорил с горечью: «Каков есть человек? Он - воплощение слабости, добыча случая, пример изменчивости, обреченный на зависть или несчастье, а остальное в нем только флегма и желчь». В таких же мрачных красках видели жизнь софисты, а они были связаны с широкими массами и выражали их взгляды. Так, один из учеников Горгия провозглашал «хвалу смерти», а Антифон повторял, что в жизни «все мелко, слабо, непрочно, перемешано со страданием».

 

Не менее важны и свидетельства историков и древних хроник. Именно Геродот является «главным свидетелем в вопросе об отсутствии ценности жизни». Это он передал нам известную беседу Креза с Солоном об изменчивости счастья, в которой Солон утверждал, что судьба не выносит, чтобы человек всегда был счастлив. Он также записал диалог Ксеркса с Артабаном: когда повелитель, глядя на свои великолепные войска, пожалел о быстротечности жизни, тот сказал ему: «Хотя жизнь коротка, нет человека настолько счастливого, чтобы ни разу в своей жизни он не пожелал бы умереть, чем жить дальше; ... она кажется долгой из-за различных болезней и страданий, способствующих тому, что только в смерти человек видит желанное избавление».

 

Последствием такого вывода было убеждение: лучше не жить, чем жить. «Не существовать» (Μή φυ̃ναί) - это лучше для человека. Подобное убеждение выразил Софокл в своей великой жалобе на жизнь в трагедии «Эдип в Колоне»:

 

Не родиться совсем - удел

Лучший. Если же родился ты,                                               

В, край, откуда явился, вновь

Возвратиться скорее.

 

Однако не Софокл придумал лозунг «не существовать», и не он один его провозглашал. Его придерживались, например, элейцы. Затем традиция вкладывает его в уста Гомера; на вопрос, что было бы для человека самым лучшим, он изрек: «Лучше всего не родиться или как можно скорее пройти врата Ада».

 

Это означает, что в смерти древние греки могли видеть милость богов и награду за хорошую жизнь. И это было общее воззрение, постоянный мотив греческой мысли. В определенные моменты греческой истории желание смерти становилось своего рода «эпидемией». Власти были вынуждены противодействовать учению Гегесия, «поощрявшего смерть», так как оно привлекало широкие массы. В Александрии существовало общество «вместе умирающих», к которому принадлежали также Антоний и Клеопатра. Однако известно, что и в другие периоды греки лишали себя жизни, потому что им досаждала не только злая судьба, но и сама неопределенность судьбы. Они сводили счеты с земной жизнью, хотя не имели перед собой перспективы другой, лучшей жизни. Они не хотели жить, хотя имели инстинктивную привязанность к жизни, а смерти боялись не меньше, чем другие народы.

 

II. Естественно, что создают мнение о недостижимости счастья, прежде всего несчастливые (жизнь зла, мир враждебен, а человек по природе ничтожен), подобно тому, как счастливые утверждают, что счастья достичь легко (жизнь добра, мир прекрасен, а человек по природе своей благороден). Однако эта связь не является простой и постоянной. Люди имеют пессимистические и оптимистические взгляды также потому, что другие несчастливы или счастливы, ибо те, другие, создают мнение, а мнение легко передается.

 

Общение с несчастливыми и пессимистами в большей степени, чем собственные чувства, делает человека не столько несчастливым, сколько пессимистом. В определенные периоды и в обществах, где много несчастливых, даже те, кому живется неплохо, поддаются преобладающему мнению и повторяют за несчастливыми, что жизнь зла и счастье невозможно; и наоборот, в другие времена и в иных обществах даже те вместе со всеми воспевают жизнь, кто имеет основания для жалоб. Отсюда - пессимизм некоторых счастливых людей и оптимизм несчастливых и объяснение, почему определенные периоды кажутся на одно лицо - пессимистическими, хотя живут в них также и счастливые люди. Разумеется, всегда находятся люди, которым живется так плохо или которые имеют такой тяжелый характер, что их не могут убедить аргументы оптимистов; и наоборот, находятся люди, у которых жизнь складывается так удачно и которые обладают столь легким характером, что никакие общие доказательства невозможности счастья не могут поколебать их оптимизма. Однако многие имеют условия жизни ни исключительно хорошие и ни особенно плохие, и поэтому они не предрасположены ни к оптимизму, ни к пессимизму, поддаются любому Мнению, как оптимистическому, так и пессимистическому.

 

Подобно тому, как чувства влияют на мнения, так и мнения влияют на чувства. Создав себе мнение, что мир плох, человек тем самым будет чувствовать себя менее счастливым. Тот, кто в минуты оптимистического настроения ощущал бы радость жизни, в минуты пессимистического будет чувствовать ее невзгоды.

 

Таким образом, определенные идеи, непосредственно влияющие на мнение людей, косвенно влияют также на их чувства, и в зависимости от того, какие из них господствуют в данный период, жизнь человека окрашивается в светлые или мрачные тона. Такими идеями были для греков их убеждения в бренности человеческого существования, в проклятии труда, в тщетности счастья и жизни.

                                                                                                                                                                                                                                                       

Христианство принесло идеи, которые свидетельствовали о его отношении к счастью, и прежде всего две главные: идею вечности и идею совершенства. Они весьма отличались от прежних идей древних, однако отношение к жизни и теперь было пессимистическое. Ее лишали собственной ценности, оставляя самое большее косвенную ценность - приготовление к вечности и совершенству.

 

1. В средние века к земному счастью относились отрицательно, поскольку его постоянно сравнивали с будущий счастьем. В сравнении с будущим существованием, которое будет проходить в радостях, «каких глаз не видел, ухо не слышало», существование в данный момент должно было казаться несовершенством. Настоящая жизнь понималась как испытание, когда каждая вещь, даже очень привлекательная, таит в себе опасность и может быть причиной несчастья.

 

Тем самым источником зла и несчастья считались в этот период не только дурные вещи, но и те, которые сами по себе суть добро: угроза греха и, следовательно, вечного несчастья содержалась в богатстве так же или даже больше, чем в бедности, в возвеличении так же, как и в унижении. Молодость опаснее старости своей легкомысленностью и искушениями, жизнь в свое удовольствие опаснее труда, а наслаждение опаснее страданий.

 

Земная жизнь, не имея условий для счастья, не имела их и для несчастья. Полного несчастья нет в этой жизни, нет также в ней полного, вечного и окончательного счастья, ибо всегда есть надежда, не допускающая полного несчастья, и беспокойство, не допускающее полного счастья. В сравнении с жизнью в раю счастье на земле и в сравнении с адом несчастье на земле представлялись ничтожными. Однако страх перед вечным несчастьем, а также нетерпение скорее пройти испытание на земле способствовали тому, что центр тяжести в земном существовании сдвигался в сторону несчастья, что это существование было от счастья дальше, чем от несчастья, что оно было скорее «долиной плача», чем «садом радости». С точки зрения людей, исповедующих христианство, неразумно требовать в земной жизни счастья, она дана не для того, чтобы в ней познавать счастье, но для того, чтобы его заслужить. И человек, имеющий перед собой вечное счастье, не потребует временного счастья на земле.

 

Христианство создало также идею морального совершенства, чистоты сердца, любви к богу и людям. В сравнении с этой идеей чистота собственных сердец не могла удовлетворить людей, так же как не удовлетворял их мир. Идея совершенства, как и идея вечности, в конечном счете способствовала снижению оценки действительности и реального счастья.

 

Однако эта жизнь, которая есть зло (ибо у нее нет уверенности в будущем и она далека от бога), с другой, стороны, является добром (ибо она - деяние бога и дает возможность приблизиться к нему).

 

Христианство лишило ценности многое из того, что люди были склонны ценить, но зато указало на другие ценности. Оно усилило страх людей, но также их надежды. Люди не могут быть по-настоящему удовлетворены этой жизнью, если они полны мыслей о будущей. «...Никому не удалось стать счастливым, если им не руководила вера в бога», - писал в «Мыслях» Б. Паскаль.

 

В определенные периоды в христианстве оптимистическое отношение к счастью даже преобладало, так как благодаря перспективе вечности открывало новый источник счастья. В то же время оно частично лишало привлекательности земное счастье в сравнении с вечным. И это было начало пессимизма.

 

Не случайно гностический и манихейский пессимизм повел атаку на христианство. В религиозных проповедях говорилось теперь не только о вечном счастье, которое человек может заслужить, но также о вечном несчастье, которое он может на себя навлечь. Тем самым они превратили земную жизнь не только в период надежды, но и страха. В этом духе рассуждали, например, Григорий Нисский на Востоке и Тертуллиан на Западе. Наибольшее же влияние на такое отношение к жизни оказал Августин Блаженный. Он преодолел, правда, пессимизм в его гностической или манихейской форме, то есть убеждения, что первоисточник зла в мире столь же могуществен, как и первоисточник добра; в то же время своим суровым суждением, что человек сам не может заслужить избавления, что для этого ему необходима малость, что она не является уделом всех, а тех, кого милость обойдет, ждет вечное несчастье, - этим суждением он превратил земную жизнь в обитель тревоги.

 

Роль схоластов заключалась главным образом уже только в том, чтобы эту христианскую концепцию счастья рационально обосновать.  Однако и в средние века можно обнаружить проявления оптимизма: преимущественно в движении францисканцев. И разумеется, всегда можно было отыскать пессимизм различных степеней. Пессимизм западного христианства был умереннее по сравнению с пессимизмом восточного христианства.                                          

2. В новое время христианское воззрение на счастье перестает быть повсеместным, но продолжает существовать. Реформистские течения в отдельных случаях даже усилили своеобразный средневековый пессимизм: в особенности способствовало этому учение Кальвина, которое усилило в людях чувство греховности и неуверенности в избавлении от нее. А период контрреформации выработал еще более крайний в своем пессимизме взгляд на счастье: воззрения янсенистов, особенно Паскаля.

 

Человеческое тело подвергается постоянным опасностям, а мысль - постоянным ошибкам, удовольствия пусты, а страдания реальны - вот, согласно Паскалю, образ человеческого существования. «Не знаю,- писал он в «Мыслях»,- кто меня произвел на свет, что есть мир, чем являюсь я сам, живу в ужасном неведении. Вижу поражающее пространство вселенной, которая меня окружает, и вижу, что есть привязанность к какому-то уголку этого пространства, не зная, почему именно к нему, а не к другому и почему та частица времени, которая мне дана для жизни, предназначена мне на этом, а не другом отрезке вечности. Не вижу ничего, кроме бесконечности, которая меня окружает со всех сторон, я являюсь ее атомом, тенью, которая существует лишь неповторимое мгновение. Все, что знаю,- это только то, что вскоре должен умереть, и меньше всего знаю смерть, которой не сумею избежать». Человек познает столько страха и лишений, что «удивительно, как он не впадает в отчаяние от такого бедственного положения».

 

Паскаль, по его же словам, был «христианином и пирронистом», соединял средневековую веру с пессимизмом нового времени. С пессимизмом, рожденным верой, в его воззрении соединялся еще другой пессимизм, идущий от недостатка веры, от скептицизма. Он и его единомышленники, как люди нового времени, были восприимчивы к прелестям земной жизни, но, с другой стороны, оставаясь людьми религиозными, они относились к ним подозрительно, и враждебно именно потому, что прелести земной жизни их привлекали и искушали, были для них опасны и плохи. Мы должны выбирать между земным счастьем и счастьем вечным; взвесив возможные выгоды и потери, следует выбирать счастье вечное; если даже можно было достичь счастья земного, то следовало бы отречься от этого короткого счастья для счастья, правда вероятного, но вечного, в будущей жизни; мы рискуем, но можем приобрести вечное счастье - таково «пари Паскаля», в котором выражено отношение к счастью в ту эпоху.

 

Однако нужно отметить, что одновременно с пессимистическим воззрением католицизм в период контрреформации представил также и наиболее оптимистическое суждение. Это был так называемый «набожный гуманизм», развитый, в частности, иезуитами. Его лозунг заключался в том, что каждая вещь - это творение бога и каждая может быть источником радости для человека. И не следует отказывать себе в радостях, которые дает мир; живя счастливо, тоже можно заслужить вечное счастье. «Янсенизм неустанно направлял внимание на наиболее печальные стороны жизни, над которыми господствует закон смерти, гипнотизировал видом нашей прирожденной нищеты, в которой мы не виноваты и с которой ничего не можем сделать», в то время как набожный гуманизм, наоборот, направлял мысль на «современный мир, который является нашим королевством».

 

Этот оптимизм по отношению к земной жизни родствен евангелическому и тому, что провозглашал Франциск Ассизский, однако более крайний. «Нет зла во всем пространстве природы»,- писал один из главных представителей этого направления. «Добро имеет преимущество над злом». Страдания в жизни преходящи, а радости непрерывны, и только привыкание к ним способствует тому, что мы их меньше ощущаем. «Природа проявляет столько неприязни к страданиям, что она не может долго их выносить, устраняет их благодаря предупредительным средствам или через смерть. Так избавимся же от никчемной мысли о человеческих бедах и постараемся видеть совершенство природы».

 

Эти гуманисты осуждали педантов, принимавших невинные удовольствия жизни за преступления, обрушивались на тех, кто не имеет глаз для прекрасной природы и искусства, для кого розы и тюльпаны ничем не привлекательнее репейника и крапивы, а дни праздников и радости являются днями жалоб и огорчений.

 

Противоборство христианского оптимизма и пессимизма продолжается.   

                                                  

III. Отношение нового времени к счастью, с одной стороны, все еще зависело от христианских идей, но, с другой стороны, оно было уже очень далеко от христианского понимания жизни и счастья.

 

1. Первые течения нового времени - Возрождение и ранний гуманизм - отказались от счастья в будущей жизни и искали его исключительно в настоящей. Жизнь явилась в другом, более легком образе, чем тот, в котором она выступала в течение полутора тысячелетий: она предстала в своем земном очаровании, не отягченном бременем вечности. Таким образом, естественный взгляд на жизнь становится оптимистическим. «Это наслаждение - жить сейчас», - говорил Ульрих фон Гуттен, а Шекспир скажет: «Как прекрасен человек!» Даже из скептицизма люди того времени, например Монтень, умели извлечь осчастливливающее чувство свободы.

 

Однако светский оптимизм нового времени оказался неполным и непрочным. Людей этой эпохи, сосредоточенных исключительно на бренной жизни, не пощадил пессимизм, точно так же, как не пощадил он людей средневековья, устремленных в вечность. После первого упоения было обнаружено немало дурных сторон жизни, существующих наряду с хорошими. Конечно, оптимистических теорий в XVII в. имелось достаточно: так, Декарт, в частности, провозглашал, что, по свидетельству естественного разума, мы в этой жизни имеем больше добра, чем зла (за что впоследствии его хвалил Лейбниц в своей «Теодицее»). Однако это было лишь одно из направлений данного периода.

 

В XVII в. утвердился взгляд, что жизнь - не одно только зло, как и не одно только добро, что нормальное состояние человека так же далеко от счастья, как и от несчастья, Так считали Ларошфуко и Лабрюйер. В результате сложилось убеждение, что нет большой разницы в счастье отдельных людей, так как все радости уравновешиваются страданиями. Это убеждение передалось также янсенистам, П. Николь писал: «Все... приходит само по себе в положение равновесия, добро и зло во всех ситуациях, в которых оказывается человек, так уравновешиваются, что почти везде выступают в равных пропорциях. Поэтому ошибкой многих людей является то, что они воображают себе, будто их ситуация более счастливая по сравнению с другими или, наоборот, будто другие люди находятся в более счастливом положении, чем они. Истина состоит в том, что все ситуации более или менее одинаково счастливы или несчастливы».

 

Однако даже такой взгляд казался еще слишком, оптимистическим. В «Трактате о счастье» (изданном в 1724 г.) Фонтенель выразил убеждение, что человек в любом случае ближе к несчастью, чем к счастью. Некоторые хорошие моменты жизни компенсируют плохие, но во всей жизни такой компенсации нет, зло всегда преобладает над добром. В воззрениях XVI в. счастье преобладало над несчастьем. Во взглядах XVII в. «чаши весов» уравновесились, а во взглядах XVIII в. несчастье взяло верх. И собственно, отношение к жизни, свойственное новому времени, проявилось только в XVIII в.

 

2. Существует мнение, что XVIII в., беззаботный, счастливый и полный оптимизма, перенасыщенный трагедиями, стремился воспринимать жизнь легко и умел ею пользоваться. В этом убеждении есть много верного, особенно если речь идет о некоторых социальных слоях, тем не менее этот, можно сказать, невозмутимый оптимизм XVIII в. не является истиной, как и оптимизм древних. Внешнее благодушие людей эпохи Просвещения (подобно тому, как когда-то древних греков) создало неправильное представление об их отношении к жизни. Разумеется, оптимисты и оптимистические теории были и тогда.

 

Большинство философов-материалистов того времени - Ламетри, Гольбах, Гельвеций - считали счастье верной и вполне достижимой целью жизни. Ламетри считал жизнь не только сносной, но и полной очарования. Гольбах утверждал, что, несмотря на ошибки человечества и безумные: творения религии и политики, люди все-таки счастливы на земле. А Гельвеций говорил, что если бы мы были, справедливы в учете наших радостей и страданий, то убедились бы, что первые значительно преобладают над вторыми; мы увидели бы, что мы очень точно регистрируем каждое зло и очень неточно добро. И мы признали бы, что в жизни мало дней, полностью  несчастливых.  

 

Суммарный итог добра превышает зло. Если кто-то не может быть полностью счастливым, то он счастлив частично. Привычка уменьшает наши горести. А удовольствие заглушает страдания. Каждая потребность является удовольствием в момент, когда она удовлетворена. Отсутствие забот и недугов является счастливым состоянием, которому мы радуемся, хотя этого и не замечаем. Надежды позволяют нам сносить страдания. И в конечном счете человек, считающийся самым несчастливым, с ужасом думает о приближающейся смерти. Природа, если отказывает нам в счастье, открывает двери, через которые мы можем покинуть жизнь. Если мы не хотим через них выходить, то, значит, еще получаем удовольствие от существования.

 

Однако в XVIII в. существовал и противоположный взгляд. Скептическое раздумье Фонтенеля о счастье настолько отвечало эпохе, что Большая французская энциклопедия, толкуя о счастье, собственно, ограничилась его пересказом. Он не говорил, правда, что достижение счастья невозможно, оно маловероятно. Если бы нашелся человек, который хотел бы сохранить состояние, в котором живет, не из-за боязни, что в дальнейшем будет хуже, а потому, что он чувствует себя довольным, то он заслужил бы имя счастливого. Однако в том, что такой человек появился где-нибудь на земле, можно сомневаться, писал Фонтенель, осчастливить человечество не могут великие средства, которые применяют религия и философия. Наиболее верным способом достижения счастья является тот, который сводится к ограничению требований и ожиданий. «Что за представление о человеческой судьбе имеют те, кто жалуется только на спокойное существование!» Фонтенель был не одинок в своем мнении.

 

Скептически относился к счастью в Монтескье, считавший, что тот, кто жаждет удовольствий, приобретает страдание, а Д’Аламбер утверждал, что следует отказаться от удовольствий, чтобы избежать страданий. Вольтер говорил, что счастье - это сон, а страдания - реальность. Большая французская энциклопедия писала, ссылаясь на Фонтенеля, что самое лучшее на свете - это покой, а Вольтер возражал, что человек не рожден для отдыха, что лучшее средство сделать жизнь сносной - работа. Если Фонтенель утверждал го счастье для человека маловероятно, то Вольтер шел дальше, утверждая, что несчастье - естественный удел человека. И только очень наивный и не ориентирующийся в мире человек может быть оптимистом - это путеводная мысль «Кандида». Пессимизм Фонтенеля благодушный - счастья нет, но жизнь можно приятно устроить, в то время, как у Вольтера он полон горечи, сарказма и гнева. Пессимизм XVIII в. имел в определенной степени тот же источник, что и современный ему оптимизм: а именно проистекал из ограничения сознания земными делами.

 

В предыдущем веке считалось, что все, что люди делают, хорошее или плохое, значительно и важно, ибо все их действия вечны. Однако теперь все изменилось: с утратой перспективы вечности дела людей утратили большой масштаб. Для некоторых это было как раз облегчением: именно мысль о том, что все незначительно и все проходит, что не нужно ни напрягаться, ни бояться, делила их счастливее. Однако другим такой мир представлялся незначительным и пустым; все, что до сих пор ценилось как подготовка к дальнейшей жизни, представлялось никчемным, когда рассматривалось в качестве цели; недостатки и страдания должны были казаться более обидными, когда их уже нельзя было объяснить как испытания, жертвы, заслуги.

 

3. Новое время, положив конец некоторым старым источникам пессимизма, открывает новые. Причиной тому были прежде всего эгоцентрические и индивидуалистические устремления людей нового времени, занятых больше собой, чем миром, а также их интерес к анализу. Кроме того, этому содействовал ускоренный темп жизни, требующий напряжения и усилий и приводящий к исчерпанию сил, беспокойству и тревоге. Новые источники пессимизма начали проявляться уже в XVIII в. В XIX в. действие их возросло еще больше.

 

Эгоцентризм и индивидуализм, дух анализа и беспокойства в начале века породили пессимизм романтиков: в меланхолической форме - как у Шатобриана, или в бунтарской - как у Байрона. «Посчитай,- говорил Байрон,- все радости, какие знал в течение жизни, посчитай дни, когда был свободен от страха, и знай, что всегда, кем бы ты ни был, лучше было бы не быть». Вернулись, как эхо, те самые слова, которые древние греки произносили два с половиной тысячелетия назад.

 

В то же время период после романтизма, а именно XIX век, был свободен от всего того, что для романтиков было источником несчастья. И когда думаешь об этом веке, то создается впечатление, что он должен был наконец утвердить оптимизм. Мир, спокойствие, легкость и удобство жизни в XIX в. превзошли все, что человечество знало с незапамятных времен. Господствующие в нем мир и зажиточность превратили его в период исключительно легкой жизни. Оценка XVIII в., данная Талейраном перед Великой французской революцией, «кто в нем не жил, не знает, что такое сладость существования», несомненно, в еще большей степени подходит к XIX в., к периоду, который начался после наполеоновских войн.

 

Однако и этот период не был свободен от пессимизма. Не только потому, что не все в ней испытывали упомянутую сладость существования, что были люди, обиженные судьбой, вынужденные жить плохо, чтобы другие могли жить хорошо. Не только естественные причины, обычные человеческие горести порождали пессимизм XIX в. Он возникал также вследствие особой социально-психологической причины, действовавшей как среди обласканных судьбой, так и среди обиженных: последние чувствовали себя обиженными именно потому, что они стали жить лучше, а первые потому, что они стали жить слишком хорошо.

 

В предшествующие века низшие слои общества не только плохо жили, но для них отсутствовала и перспектива на улучшение судьбы; границы между социальными слоями строго соблюдались, и возможность подняться выше была минимальной. Отсутствие перспективы изменения жизни как раз и облегчало ее: оно отучало от мысли о переменах, создавало убеждение, что жизнь - такая, какая есть,- является естественной и необходимой. А легче переносить то, о чем думаешь как о неизбежном. Отсутствие перспективы не допускало также сравнения собственной судьбы с судьбой людей из других общественных слоев - оценка жизни всегда в определенной степени относительна и сравнительна. Поэтому непривилегированные слои имели достаточно оснований считать, что им живется плохо, но недостаточно осознавали это. Такое положение в XIX в. подверглось изменению, когда были достигнуты определенные социальные завоевания. Эти завоевания были незначительны, но сам факт, что их в принципе можно достигнуть, уничтожал всю естественность униженного существования низших слоев. Только теперь они начали сравнивать свою судьбу с судьбой других слоев, ибо только теперь они поняли, что такой может быть и их собственная, судьба. Эта мысль явилась следствием социальных перемен, происшедших в этот период. Поэтому XIX в. был веком; определенных социальных реформ и одновременно веком пессимизма масс, которые пользовались ими: реформы, пробуждая стремление к счастью, уменьшали возможность его достижения.

 

Иначе обстояло дело с привилегированными  слоями. Эпоха, которая пришла на смену романтизму, была совершенно неромантична; она требовала от людей активности, напряжения сил, трудовых усилий. Все это должно было способствовать счастью и оптимизму. Однако и оно способствовало им не полностью и по крайней мере не для всех, а только для тех, кто мог быть активным.

 

Люди никогда не были так активны, как в XIX в., но одновременно целые социальные слои были обречены на пассивность. Эпоха благополучия и социальных потрясений удерживала в пассивном состоянии высшие слои, наиболее привилегированные: благополучие эпохи и наследуемые богатства позволяли им не работать, а их общественное положение даже запрещало трудиться, они утратили свои руководящие функции (их приобрели средние слои). Неверно, что эти слои всегда были бездеятельны, напротив, долгое время они выполняли руководящие функции и утратили их только в XIX в.

 

Бездеятельность же досаждает больше всего тем, кто смотрит на людей деятельных. И поэтому она так чувствительно  задевала в XIX в. многих представителей высших сфер. Не имея достойных видов  деятельности, они заполняли жизнь мелкими делами, пустяками, занятиями, изыскиваемыми, чтобы убить время. Естественно, они приносили скорее развлечение, а не счастье.

 

Привычка к ничтожным занятиям предопределяла страх перед более важными делами, более опасными, а страх склонял к отречению от сильных чувств в пользу спокойствия и удобства.

 

Бездеятельные люди XIX в. занимались анализом, и прежде всего самоанализом. Аналитический дух и эгоцентризм угнетали теперь не меньше, чем ранее эпоха романтизма.

 

Поэтому по крайней мере часть людей XIX в. не была так счастлива, как этого следовало бы ожидать, зная условия их жизни; оказалось, что наилучшие условия недостаточны для счастья и даже могут быть для него неблагоприятными.

 

XIX в. представил самую яркую теорию пессимизма, которая когда-либо существовала. Об этом свидетельствует художественная литература XIX в. с огромным количеством разочарованных и потерянных героев. А прежде всего - реальные документы эпохи: письма, мемуары, дневники. Самые известные писатели того времени - Стендаль, Сент-Бёв, Готье, Бенжамен Констан, Флобер, Мопассан, не имели, правда, намерения умножать пессимистические теории, но их откровенные письма и дневники зачастую свидетельствуют о неверии в счастье и нежелании жить. В одном из писем Стендаль заявил: «Если кто утверждает, что счастлив, то он притворяется». Сент-Бёв замечает в 1839 г.: «Я пришел к полному равнодушию в жизни, ничто меня не интересует, только бы что-то делать утром и где-нибудь быть вечером». Теофиль Готье констатирует в 1858 г.: «Для меня нет в мире ничего привлекательного, искусство, живопись, театр и книги меня совершенно не занимают». Бенжамен Констан признается: «Глубокое и постоянное чувство быстротечности жизни вырывает у меня из рук книгу и перо». Флобер с горечью восклицает: «С момента, когда не читаю книги или не думаю над той, которую хочу написать, меня охватывает такая скука, что хочется кричать». Мопассан в одном из писем заявляет: «Ничто не представляется мне достойным усилия или труда заняться этим. Злюсь без перерыва, без отдыха, без надежды, ибо ничего не желаю и ни на что не надеюсь».

 

В XIX в. пессимизм Западной Европы оказался под влиянием других пессимистических течений, происходящих из Восточной Европы и Азии. Когда-то в начале христианства разделились две культуры, две его ветви - западная и восточная. И почти два тысячелетия они существовали раздельно. Первоначально Запад придерживался умеренного, а Восток крайнего, гностического пессимизма. Затем Запад, претерпевая постоянную эволюцию, прошел через различные фазы и колебания своего пессимизма. Восток же остался при старом пессимистическом учении восточных авторитетов. Это византийско-православное христианство на протяжении двух тысячелетий мало соприкасалось с Западом. Более того, Запад издали воздействовал на Восток, но не наоборот. И лишь во второй половине XIX в. все изменяется. С книг русских писателей, и прежде всего Толстого и Достоевского, а затем Чехова, начинается влияние Востока на Запад. Еще раньше, в первой половине, XIX в., в Европу благодаря Шопенгауэру проникает индийский пессимизм.

 

Пессимизм, который так долго удерживался в европейской мысли, приобретал различный характер. Он бывал иррациональным или вновь вооружался целым арсеналом аргументов. Он вытекал из веры в другую жизнь или, наоборот, из неверия; из страха перед тем, что наступит после смерти, или из отчаяния, что после нее ничего уже не наступит. Он сопутствовал унылому и враждебному миру поведению, но также благодушному и доброжелательному; он объединялся с аскетизмом, равно как и с жаждой жизни» Он появлялся в тяжелые и беспокойные времена, но также в периоды самые благоприятные, когда обилие всяких благ и безопасность обусловливали жизнь спокойную, беззаботную и вследствие этого бездеятельную, однообразную и, в конце концов, скучную.

 

Отмечая устойчивость пессимизма в истории философской мысли, необходимо, однако, сделать две оговорки. Во-первых, из тех же источников и в то же время формировался оптимизм.

 

Во-вторых, пессимистичный взгляд на жизнь всегда имел определенную компенсацию. Он соединялся с оптимистичным представлением о будущей жизни, как это было в средние века. Или с надеждой на счастье будущих поколений, как у пессимистичных мелиористов XIX в. Пессимизм увязывался с благодушием и даже с привязанностью к жизни, как у древних греков. Или по крайней мере с гедонизмом, как у пессимистов эпохи Просвещения, которые утверждали, что невозможно жить счастливо, но не отрицали, что можно жить приятно.

 

Ослабнет ли этот упорный пессимизм, неверие в счастье теперь когда вероятность человеческого счастья, как представляется, возрастает? А представляется она возрастающей потому, что долгое время люди отдавали свое счастье на волю судьбы и природы, а теперь начали сознательно и систематически о нем заботиться. Эти действия - в области медицины, техники, законодательства - начались еще в XIX в., а XX в. их неизмеримо увеличил. Однако, с другой стороны, имеются определенные факторы, особенно психологического порядка, которые их затрудняют.

 

А. Биология и медицина не только успешно лечат болезни, но, по словам Мечникова, создают основу для различных наук, которые учат, как жить и быть здоровым, - «геронтологии» - науки, препятствующей наступлению болезненной старости, и «танатологии», побеждающей преждевременную смерть. Самодержавные монархи в старые времена имели худшую врачебную помощь, чем сейчас рабочий, пользующийся медицинским обслуживанием. Медицина и гигиена не только устраняют недомогания, лечат многие болезни» но содействуют тому, что люди дольше остаются молодыми, живут полнокровной жизнью и получают удовлетворение от нее.

 

И все же биология и медицина не устраняют по крайней мере всех недомоганий. И даже устраняя или уменьшая одни, увеличивают или вызывают другие. Результаты их более слабые, чем можно было бы ожидать. Если меньше людей преждевременно умирают от инфекционных заболеваний, то больше - от склероза или рака. Если новые санитарно-гигиенические условия жизни уменьшают количество одних заболеваний, то увеличивают число других, поскольку организм человека, живущего в лучших условиях, становится вследствие этого менее сопротивляемым.

 

Б. Техника производит не только необходимые вещи; но и такие, которые должны облегчить жизнь, сделать ее более приятной. Сегодня почти каждый имеет часы, которые некогда были редкостью. Широкие массы могут пользоваться электричеством, телефоном, радио, лифтом, автомобилем. А все эти вещи, без сомнения, облегчают жизнь.

 

И все же их польза для человеческого счастья проблематична. Сомнения возникли еще до того, как началась эра техники. В книге «Examen des prẻjuges vulgaries», изданной в 1704 г., Бюффье пришел к выводу, что технические новшества делают людей скорее несчастливыми. Так, изобретение кареты не осчастливило людей, ибо те, у кого ее не было, имели новый повод для зависти; те же, кто ее имел, уже не могли без нее обойтись и были ограничены в своей свободе, не говоря уже о том, что они были подвержены болезням из-за отсутствия необходимого количества движения. То же можно сказать о поездах, автомобилях, самолетах, телефоне, радио. Нам действительно трудно представить себе жизнь без этой техники, хотя люди, жившие до нас, обходились без неё.

 

В. Социальное законодательство постоянно заботится об охране труда и организации отдыха. Если сравнить прежнего рабочего, никогда не имевшего отпуска, который в воскресенье никуда, кроме церкви, не мог пойти, с нынешним рабочим, который в воскресенье идет в кино или на матч, а отпуск проводит у моря или в горах, то разница между ними не только в получении удовольствия от кино, матча, моря или экскурсии в горы. Она состоит в общем ощущении обладания всем тем, чем обладают другие, в возможности выбора занятий и развлечений, и прежде всего в ощущении того, что жизнь - не беспросветный труд, и существуют дни, которые ожидаешь с нетерпением. Это ощущение создает иной, более удовлетворяющий образ жизни и для счастья значит больше, чем получение отдельных удовольствий.

 

Однако каждая перестройка, особенно стремительная» вызывает волнения, которые тревожат, даже если после них приходит спокойствие.

 

Возрастание счастья людей является одной из составных частей общественного прогресса, но не единственной, И этот элемент общественного прогресса по сравнению а другими менее подвижен, развивается медленнее, только вслед за развитием других факторов.

 

Страдания, направленные на то, чтобы сделать человеческую жизнь счастливой, не ведут к этой цели прямым путем: делая два шага вперед, мы делаем, как правило, один шаг назад. На это влияют два психологических закона: закон компенсации и закон привыкания. Правда, компенсация и привыкание бывают в основном только частичными, но этого достаточно, чтобы сдерживать прогресс в достижении счастья.

 

даже благодаря медицине, технике, законодательству человек достигает этих благ - здоровья, неутомительного труда, удовлетворения материальных потребностей, социального положения, то остается еще чисто психологическая сторона его жизни. Могут иметь место неудачные отношения в семье, несчастливая любовь, потеря близких; может отозваться совесть, восприимчивая к конфликтам, страх перед смертью, недоверие к людям, неудовлетворенность собой, внутреннее беспокойство, пессимистическое отношение к жизни, чувство тщетности и трагичности существования; и тогда немного счастья принесет здоровье, материальное благополучие или положение в обществе.

 

Значит, возможности счастья никогда не увеличатся? Многие так думали. В одном из «Разговоров в царстве мертвых древних и новейших лиц» Фонтенеля Монтень ведет беседу с повстречавшимся ему в потустороннем мире Сократом и выражает убеждение, что времена Сократа были более счастливыми, чем его, ибо человечество обладало в те времена достоинствами, которые потом утратило. Сократ, однако, не разделяет этого мнения: он как раз предполагал обратное - только со временем мир освободился от «глупостей древних». В конечном счете Монтень примиряет обе точки зрения, заявляя, что люди всех времен имеют те же наклонности; всюду, где есть люди, существуют глупости, и всегда те же самые глупости. И Сократ признает, что одни времена не лучше и не хуже других. Уровень их именно потому не изменяется, что не меняется «сердце» человека, а меняются лишь внешние черты его жизни.

 

Стендаль был того же мнения о счастье, что и Фонтенель, утверждая, что в истории счастья нет прогресса, так же как нет его и в поэзии; как Байрон не был более великим в сравнении с Гомером, так и человек XIX в. не был, по всей вероятности, счастливее грека времен Платона.

 

Фонтенель и Стендаль переоценили неизменность человеческого счастья. В то же время следует сказать, что, Однако достижения медицины и социального обеспечения, успехи в экономике и политике способствуют тому, что человек лучше чувствует себя в мире: он меньше опасается болезней и травм, потому что знает, что у него есть выходные дни и отпуск, во время которых он отдохнет и прервет монотонность своей жизни; он пользуется достижениями цивилизации не меньше других; он чувствует, что не находится на социальном дне и может подняться еще выше. И поэтому можно сказать, что люди сегодня, вероятно, более счастливы или менее.

 

Прогресс, имевший место в XIX и XX вв., может и должен развиваться дальше, хотя в нем могут быть, как всегда в истории, замедления, колебания и даже движение вспять. Две мировые войны XX в. были, несомненно, страшным отступлением назад. И все предыдущее развитие было тяжелым и медленным. Многие сегодня скажут, что могут спокойно смотреть в будущее с твердой уверенностью, что человечество идет к лучшим временам, к большему счастью. И в то же время нет необходимости завидовать будущим поколениям и жалеть, что родился преждевременно; прогресс в сфере счастья происходит медленно, в муках и труде. Облегчить достижение счастья - нелегкое дело.



Еще материал по данной теме


Гадальные карты Таро

К набору прилагается инструкция, благодаря которой даже начинающий таролог без проблем разберётся в хитросплетениях судьбы.

Универсальные карты таро (Скатерть в комплекте)

Вы найдёте не только классические карты Таро, но и особую скатерть для гадания.

← все статьи